Влас Дорошевич - Каторга. Преступники

Человек так и нарывается на какую-нибудь неприятность.

Это тот же «на все способный» головорез-большесрочник, и смотрители стараются избегать их, обыкновенно маскируя некоторую внутреннюю дрожь тем, что они «даже и говорить с такими негодяями не желают, – я, мол говорю только с хорошими людьми». Как бы там ни было, но только из-за этого «нежелания говорить» иванам сходит с рук многое такое, что, конечно, никогда бы не сошло несчастной, безответной шпанке.

Иван то же зло, тот же бич для всего, что есть в каторге мало-мальски честного, доброго, порядочного.

Это злейшие и гнуснейшие враги всякого бережливого арестанта, всякой самой малейшей «зажиточности».

Глядя по обстоятельствам, иван то открыто отнимает, то мошеннически выманивает, то просто ворует у арестанта всякую тяжким трудом добытую копейку.

Но времена уже меняются. Вместе с наступлением лучших для каторги времен наступают плохие времена для иванов.

Теперь нет уже больше этих ужасных наказаний. И с иванов спал их ореол мученичества. Они постепенно лишаются в глазах каторги своего обаяния. Их ужасная, их тираническая власть при последнем издыхании. Иваны вымирают.

И чем мягче, чем гуманнее режим, тем меньше и меньше пагубное влияние на каторгу иванов.

В Александровской тюрьме, самой большой на Сахалине, где собрана вся «головка» каторги, самые тяжкие и долгосрочные преступники и где вместе с тем телесные наказания бывают только по приговорам суда, – влияние иванов самое ничтожное. Они не пользуются никаким значением.

Их даже «забижает» шпанка! А всего несколько лет тому назад иваны Александровской тюрьмы славились на весь Сахалин!

Иваны еще держатся там, где смотрители придерживаются телесных наказаний. Там еще иван окружен некоторым ореолом, хотя, конечно, далеко не таким, как в разгильдеевские времена.

Власть и значение иванов сильно подорвали… холерные беспорядки. В этом отношении не бывать бы счастью, да несчастье помогло. В атмосферу тюрьмы, в эту атмосферу навоза и крови, ворвалась струя чистого воздуха. Сахалинские тюрьмы наполнились людьми, которых на каторгу привело только несчастье. Людьми, которые совершали ужасы только потому, что их самих охватил ужас. Людьми, которые не понимали, что делали. Людьми темными, невежественными, несчастными, но не преступными. Эти свежие, честные и работящие люди не захотели подчиняться законам, уставам и порядкам, созданным убийцами. И так как их было много, то они противопоставили иванам самую действительную на каторге силу – кулаки. Почуяв в них друзей, сторонников и сообщников, бедная, ограбленная забитая иванами шпанка подняла голову и соединилась с вновь прибывшими, и против иванов стала масса. Дело дошло до того, что нескольких иванов исколотили до полусмерти. Иванов исколотили – факт, небывалый в истории каторги. Все это страшно подорвало авторитет иванов.

Но самый главный удар – это смягчение телесных наказаний. С иванов в значительной степени снят ореол мученичества. Уж теперь иван, отнимая у каторжанина последнее, не может сказать:

– А кровью и телом своим я нешто за это не плачу?

Иваны еще держатся, как я уже говорил, в тюрьмах, смотрители которых любят телесные наказания.

Но власть их все же не та, что еще очень недавно. Часто под вечер, где-нибудь в углу кандальной, вы услышите, как, собравшись в кучку, иваны вспоминают о добром, старом, невозвратном времени, когда каторга чтила иванов, об их подвигах, о том, как они правили каторгой.

Но в этих рассказах слышится элегическая нотка, чуется грусть о невозвратном прошлом.

Прежней власти, прежнего положения не вернешь.

Иваны, эти аристократы страданий, родились под свист плетей, комлей и розог. Вместе с ними они и умрут.

Храпы – вторая каста каторги.

Им хотелось бы быть иванами, но не хватает смелости. По трусливости им следовало бы принадлежать к шпанке, но «не дозволяет самолюбие».

Храпы не стоят того, чтобы над ними долго останавливаться. Это те же «горланы» деревенского схода. Когда в тюрьме случается какое-нибудь происшествие, какая-нибудь «заворожка», храпы всегда лезут вперед, больше всех горланят, кричат, ораторствуют, на словах готовы все вверх дном перевернуть, но, когда дело доходит до «разделки» и появляется начальство, храпы молча исчезают в задних рядах.

– Ты что ж, корявый черт? – накидывается на храпа тюрьма по окончании «разделки». – Набухвостил, да и на попятную?

– А то что ж? Один я за всех вперед полезу, что ли? Все молчат, и я молчу.

И храп начинает изворачиваться, почему он смолк при появлении начальства. Но зато пусть-ка еще раз случится что-нибудь подобное, – он себя покажет! Название «храп» насмешливое. Оно происходит от слова «храпеть». И этим определяется профессия храпов: они «храпят» на все. Нет такого распоряжения, которое они сочли бы правильным. Они в вечной оппозиции. Все признают неправильным, незаконным, несправедливым. Всем возмущаются. Задали человеку урок, хотя бы и нетрудный, посадили в карцер, хотя бы и заслуженно, не положили в лазарет, хотя бы и совсем здорового, – храпы всегда орут (конечно, за глаза от начальства):

– Несправедливо!

Каторге, которая только и живет и дышит, что недовольством, это нравится. Там, где много недовольства, всегда имеют успех говоруны. А каторга к тому же любит послушать, если кто хорошо и складно говорит. Эта способность ценится на каторге высоко. Среди храпов есть очень недурные ораторы. Я сам слушал их с большим интересом, удивляясь их знанию аудитории. Какое знание больных и слабых струн своей публики, какое умение играть на этих струнах! Благодаря этому храпы иногда, когда тюрьма волнуется уж очень сильно, приобретают некоторое влияние на дела. Они «разжигают». И немало тюремных историй, за которые потом телом и кровью расплатилась бедная, безответная шпанка, возбуждено храпами. Шпанке, по обыкновению, влетело, а храпы успели вовремя отойти на задний план.

Храпы по большей части вместе с тем и глоты, то есть люди, принимающие в спорах сторону того, кто больше даст. Они берутся и защищать, и обвинять – иногда на смерть – за деньги. Попался человек в какой-нибудь гадости против товарищей, храпы за деньги будут стоять за него горой, на тюремном сходе будут орать, божиться, что другого такого арестанта-товарища поискать надо. Захочет кто-нибудь насолить другому, он подкупает храпов. Храпы взводят на человека какой-нибудь поклеп, например в наушничестве, в доносе, из своей же среды выставляют свидетелей, вопиют о примерном наказании. А тюрьма подозрительна, и человек, на которого только пало подозрение, что он донес, уже рискует жизнью. И сколько жизней, ни за что ни про что загубленных этой несчастной, темной, озлобленной тюрьмой, пало бы на совесть храпов, если бы у этих несчастных была хоть какая-нибудь совесть.