Влас Дорошевич - Каторга. Преступники

Помню, в Дуэ, старик-отцеубийца рассказывал мне свою историю.

Сердце надрывалось его слушать. Что за ужасную семейную драму, что за каторгу душевную пришлось пережить, прежде чем он, старик, отец семейства, пошел убивать своего отца.

Ему не дали даже снисхождения.

Неужели могло найтись двенадцать присяжных, которых не тронул бы этот искренний, чистосердечный рассказ, эта тяжелая повесть?

– Да я не в сознании судился!

– Да почему же ты прямо, откровенно, не сказал все. Ведь жена, сын, невестка, соседи были на суде, могли бы подтвердить твои слова?

– Да так! Думали – свидетелей при убийстве не было. Так ничего и не будет!

Особенно тяжелое впечатление производят крестьяне, деревенские, русские люди.

У этих не сразу дознаешься, как его судили даже: с присяжными или без присяжных.

– Да против тебя-то в суде сидели двенадцать человек?

– Насупротив?

– Вот, вот, насупротив: двенадцать вот так, а два сбоку. Всех четырнадцать.

– Да кто же их считал? Справа, вот этак, много народу сидело. Чистый народ. Барышни… Стой, стой! – вспоминает он. – Верно! и насупротив сидели, еще все входили да выходили сразу. Придут, выйдут, опять придут. Эти, что ли?

– Вот, вот, они самые! Да ведь это и были твои настоящие судьи!

– Скажи пожалуйста! А я думал, так, купцы какие. Интересуются.

Большинство не может даже ответить на вопрос: был ли у него защитник?

– Да защитник, адвокат-то у тебя был? – спрашиваю у мужичонка, жалующегося, что его осудили «безвинно».

– Абвакат? Нетути. Хотели взять мои-то в трактире одного, да дорого спросил. Не по карману!

– Стой, да ведь тебе был назначен защитник. Задаром, понимаешь – задаром? И настоящий адвокат, а не трактирный!

– Этого я не могу знать.

– Да перед тобой, перед решеткой-то, за которой ты на суде был, сидел кто-нибудь?

– Так точно, сидел. Красивый такой господин. Из себя видный. Мундер на ем расстегнут. Ходит нараспашку. С отвагой.

Очевидно, судебный пристав.

– Ну, а рядом с ним? В городском платье в черном, еще значок у него такой беленький, серебряный, вот здесь?

Мужичонка делает обрадованное лицо – вспоминает:

– Кучерявенький такой? Небольшого роста?

– Ну, уж там не знаю, какого он роста. Говорил ведь он что-нибудь, кучерявенький-то?

– Кучерявенький-то? Дай припомнить. Балакал. Сейчас, как прокурат кончил, и он встал. Пронзительно очень говорил прокурат, твердо. Просил все, чтобы меня на весь век под землю – «в корни» его, говорит.

– Ну, хорошо, это прокурат. А кучерявенький-то что же?

– Тоже говорил что-то. Только я не слушал, признаться. Не к чему мне.

– Да ведь это и был твой защитник, твой адвокат!

– Скажи! А я думал, он из господ. Из судейских!

– Да перед этим-то, перед судом, в тюрьме он у тебя был?

– Кто? Кучерявый?

– Кучерявый!

– Кучерявого не было. Ай был? Ай не был? Был! – наконец вспоминает он. – Верно! Был одново. Спрашивал, есть ли у меня свидетели? Какие же у меня свидетели могут быть? Мы люди бедные. Нам свидетелей нанять не на что!

Есть ли что-нибудь беспомощнее?

Надо правду сказать, что господам защитникам не мешало бы повнимательнее относиться к своим клиентам «по назначению».

Многие так до суда не знают в лицо своего защитника…

– Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова, двадцати лет, в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения?

– Да, виновна.

Шаповалову приговорили к 20 годам каторжных работ. В Одессе ее сажают на пароход Добровольного флота.

– Баба – первый сорт!

– Хороший рейц будет! – предвкушает команда.

В Красном море входят в тропики, где кровь вспыхивает как спирт.

Женский трюм превращается в пловучий позорный дом.

– Ничего не поделаешь! – говорят капитаны. – Борись, не борись с этим, ничего не выйдет. Через полотняные рукава, которые для нагнетания воздуха устроены, подлецы ухитряются в трюм спускаться.

Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют.

Пароход «Ярославль» перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.

На пароходе «ничего не было».

И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:

– Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли, и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!

Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.

Команда таскает в трюм деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, материи, которые покупает в портах.

Молодые добывают. Старухи-старостихи устраивают знакомства.

В трюме площадная ругань, торговля своим телом, кровавые и разнузданные рассказы, щегольство нарядами.

Падшие женщины, профессиональные преступницы, жертвы несчастия, женщины, выросшие в городских притонах, крестьянки, идущие следом за своими мужьями, – все это свалено в одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены в яму вместе с трупами.

Некоторые еще держатся.

Эта голодная честность, изруганная, осмеянная, сидит в уголке и поневоле завистливыми глазами смотрит, как все кругом пьет, лакомится, щеголяет друг перед дружкой обновами.

Женщина смотрит с ужасом:

– Куда я попала?

Она теряет почву под ногами:

– Что я теперь такое?

До Цейлона иные выдерживают, а в Сингапуре, глядь, все каторжанки на палубу вышли в шелковых платочках. Это у них самый шик! «Ах вы такие-сякие! Щеголяйте там у себя в трюме, а на палубу чтоб выходить в арестантском!» – рассказывают капитаны.

И вот пароход приходит в пост Александровский.

Там пароход с бабьим товаром уже ждут.

Поселенцы, так называемые женихи, все пороги в канцеляриях обили:

– Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, дайте сожительницу!

– Это, брат, прежде было, чтоб баб давали. Теперь только дозволяют брать.

– Ну, дозвольте взять бабу. Все единственно.

– Да зачем тебе баба? Ты пьяница, игрок!

– Помил-те, ваше высокоблагородие, для домообзаводства!

Привезенных баб разместили.

Добровольно следующие с детьми остались дрогнуть в карантинном сарае. Каторжанок погнали в женскую тюрьму.

Перед окнами женской тюрьмы гулянье. Женихи смотрят сожительниц нового сплава. Каторжанки высматривают сожителей.

Каторжанки принарядились. Женихи ходят гоголем.

– Сборный человек, одно слово! – похохатывают проходящие мимо каторжане вольной, исправляющейся тюрьмы.

Жених, по большей части, весь «собран»: картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддевку у третьего, шерстяную рубаху у четвертого, жилетку у пятого.