Николай Лесков - Божедомы

Следующий за сим день был еще чреватее событиями.

В этот день в Старый Город на почтовой паре лошадей приехала пара синих жандармов. Это было довольно рано, – около десяти часов утра.

Термосёсов только вставал с постели. Подойдя в одном белье к окну, он неожиданно увидел проезжавших жандармов, радостно вскрикнул и, в одном же белье вскочив в комнату судьи, схватил его за рукав рубашки и потащил к окну.

Жандармов уже не было.

– Эх вы, соня, проспали! – воскликнул Термосёсов.

– А что?

– Два жандарма проехали.

– Ну!

– Ей-Богу, жандармы!

– Вот бы теперь позвать Туберозова! – помечтал судья.

– Эге!.. Но я пойду посмотреть, однако, – сказал Термосёсов и стал наскоро одеваться, чтобы пойти к станции посмотреть на жандармов.

Между тем жандармы вовсе не поехали на станцию, а взяв городом влево, прямо остановились у городнического правления. Здесь они предстали Порохонцеву и вручили ему бумагу, которую тот распечатав побледнел, разинул рот и опрометью выбежал из дома.

Городничий молча добежал до Дарьянова, торопливо сунул ему в руки полученную бумагу и молча же сел против него и ждал, что эта бумага произведет на Дарьянова.

В бумаге содержалось предписание: немедленно донести: “действительно ли в проповеди протоиерея Туберозова, сказанной четыре дня тому назад, заключались слова и мысли, оскорбительные для чиновнического и польского сословий”, и притом вменялось в обязанность “немедленно же выслать в губернский город самого Туберозова с посылаемыми за ним жандармами”.

– Кто мог сделать эту мерзость? – воскликнул, прочитав и бросив от себя бумагу, Дарьянов.

– Ей-Богу, не я! Ей-Богу, я и в уме не имел доносить! – закрестился Порохонцев.

– Это больше никто, как Омнепотенский, – воскликнул Дарьянов и сейчас же послал за учителем лошадь.

Варнава, ничего не подозревая, явился, и его нимало не медля взяли под допрос: он догадался, что это термосёсовское дело, но решился не выдать Термосёсова.

Сначала Варнава смутился, но потом, забыв все свое неверие, начал ротиться и клясться, что он никогда этого не делал.

– Да и разве же я в самом деле уж такой подлец, чтобы я стал доносы писать! – говорил он, крестясь в знак свидетельства и отплевываясь.

Но смущение, которое он в себе обличил при первом вопросе, оставляло его в сильном подозрении, и Дарьянов с Порохонцевым решили не отставать от Варнавы, пока он не выскажет, от кого, по его мнению, мог возникнуть этот донос? Варнава вертелся, как прижатая палкой гадюка, но Термосёсова не выдавал. И наконец, категорически отвечал после долгих уверток: я этого не знаю, но хотя бы и знал, то и тогда не сказал бы.

– Почему же бы не сказал бы?

– А оттого, что я не шпион, – потому что это подлость, – отвечал Варнава.

– Что подлость? Разве выводить наружу мерзавца подло?

– Пожалуйста, вы меня на эту дипломатию не ловите. Меня на дипломатию не поймаете.

В комнату неожиданно взошел дьякон Ахилла.

Он еще ничего не знал, но был встревожен по предчувствию.

– В чем дело? – спросил он, входя и окинув присутствующих огненным взором.

– А ты еще не знаешь ничего? – спросил его Порохонцев.

– Ничего.

Городничий подал ему бумагу и сказал: читай! Дьякон пробежал бумагу, бросил ее на пол и, с остервенением схватил за ворот Варнаву, бросил его в угол и, придавив ногою, крикнул:

– Сейчас говори, как ты это сделал, а то раздавлю и буду пыткой пытать.

– Пытка законом запрещена, – пролепетал учитель и хотел приподняться, но Ахилла еще крепче надавил его коленом и проревел:

– Я прежде закона тебя, каналья, замучу!

– Не скажу, – едва прошипел, сокрушаясь костьми под коленом Ахиллы, Омнепотенский.

Порохонцев и Дарьянов старались унимать Ахиллу и убеждениями, и силой, но дьякон отмахивал их от себя, как мух, и, все крепче надавливая Варнаву, назначил ему еще всего три минуты жить, если он не сделает сознанья.

Варнава посинел и закусил зубами язык. Еще минута и уголовное дело было бы готово как следует, но, к счастью, Дарьянов закричал Ахилле:

– Он не виноват! Пустите, – не виноват он!

– Кто же виноват? – дьякон метнулся назад и, выпустив Варнаву, искал, сверкая глазами, виновного. Ахилла был в полном бешенстве. Указать ему на кого бы то ни было в эту минуту значило погубить и его, и того, на кого бы было указано.

– Это надо разузнать. – Это еще пока неизвестно.

Ахилла тотчас же обернулся назад и снова взялся за Варнаву.

– Боже мой, да за что вы меня душите? – заплакал навзрыд учитель. – Ведите меня в суд, если я в чем виноват. Я ничего не знаю.

– Божись! – ревел, встряхивая его за ворот, Ахилла.

– Ей-Богу, не знаю… Вы сами…

– Божись: издохнуть мне без покаяния!

– Издохнуть мне без покаяния, – повторил Варнава и опять заговорил:

– Вы сами столько ж…

– Говори: лопни моя утроба!

– Да постойте, он что-то хочет сказать! – что вы хотите сказать, Варнава Васильич?

– Я говорю, что он… Ахилла Андреич… сам столько ж знает.

– Врешь, – крикнул дьякон. – Я ничего не знаю.

– А вы вспомните лампопό ?

Ахилла вдруг выпустил Варнаву и, ударив себя в лоб, вскричал:

– Да! Да! Да! – Термосёс!

– Он? – отнеслись к Варнаве городничий и Дарьянов.

Учитель пожал плечами и проговорил:

– Уж наверно, если на пытке не сказал, так по дипломатии не скажу.

– Говори скорей сам, дьякон; что же там такое было у вас? Советовал что ли что Термосёсов, или научал?

– Да… бяху пето сие, – отвечал в раздумье Ахилла.

Дарьянов и городничий так и всплеснули руками.

– Что же ты молчал до сих пор! – вскричал Порохонцев. – Чего не предупредил?

– Да… я думал это так.

– Тпфу! – Дарьянов плюнул и, хлопнув себя по бокам руками, сказал:

– Вот вам и знайте наших! Один думает, что доносы “ так ” пишут, а другой от великой честности подлеца бережет.

– И все это кстати, и всему этому так надлежит, – проговорил вдруг неожиданно голос Туберозова.

Присутствующие оглянулись и увидали, что протопоп стоял у окна, облокотившись на палку, и, очевидно, слышал весь разговор, который происходил в комнате.

– Дай мне, дьякон, эту бумагу! – приказал он Ахилле и, пробежав ее тихо, передал городничему и сказал:

– Не спорьте и не пререкайтесь: всего этого я хотел и всему этому надлежало быть.

– Иди, – отнесся он к Порохонцеву, – и делай, не конфузясь, что тебе велено. – Я давно знал, что сего не миную.

С этим Туберозов тихо отошел от окна и пошел к своему дому.

Не успел он сделать десяти шагов, как его быстро догнали Дарьянов и Ахилла; молча они схватили старика под руки, поцаловали эти руки и повели к его дому.

И Дарьянов, и Ахилла тихо плакали, протопоп молчал.