Николай Лесков - Чёртовы куклы

– Он говорил мне об этом.

– Боже мой, какая противность! Чего он только не знает? Кажется, все, кроме нужд своего народа!

– Так это правда или нет?

– Что я женюсь?.. Конечно, неправда!

И Пик опять расхохотался. Он, такая маленькая крошка, чья незаметная фигура во всех возбуждала смех и шутливость, как он мог быть любим милою девушкой, которая ему чрезвычайно нравилась? И он женится! Это самому ему только и могло казаться слишком грубою и слишком неотделанною насмешкой, но тем не менее через несколько дней он сказал Фебуфису:

– Знаешь, я в самом деле, кажется, женюсь!

– Отчего же тебе это вдруг стало казаться?

– Оттого, что я сделал Пеллегриночке предложение, и объяснился с ее отцом, и от обоих от них получил согласие.

– Вот те черт! В таком случае я поздравляю тебя, – ты, значит, наверное женишься.

– Да, вообрази, женюсь! Это случилось как-то внезапно… У нее есть кузен, молодой офицер, мерзкий шалун, который выдал мою тайну, и я был должен объяснить мои намерения… Конечно, не бог знает что: мы с нею просто ходили и гуляли, но этот достопочтенный старик, ее отец… он наивен так же, как сама Пеллегрина, и это не удивительно, потому что он женился на матери Пеллегрины, когда ему было всего двадцать лет, и его покойная жена держала его в строгих руках до самой смерти… Она умерла год тому назад.

– Он, верно, рад, что она умерла.

– М…ну – не знаю. Его племянник говорил, будто она ставила его на колени, и за то старичок теперь желает будто компенсации и, как только выдаст дочь замуж, так сам опять женится. Но этому хотят помешать.

Фебуфис уловил вполне ясно только последнее слово и повторил вяло:

– Жениться! Это значительный ресурс при большой скуке.

– Так ты против женитьбы?

– Как можно! Особенно при настоящем случае, когда кое-что может перепасть и на мою холостяцкую долю.

– Да ведь, признайся, и тебе здесь скучно… Ты скучаешь?

– Очень скучаю, мой милый Пик, и потому я был бы очень счастлив, если бы ты и твоя будущая жена не отогнали меня, старика, от своего обеденного стола и от вашей вечерней лампы. А уж потом я буду желать вам спокойной ночи.

– О, конечно, это так и будет! Это непременно так и будет! Мы с тобой не расстанемся и будем жить все вместе. Мы уже об этом говорили. Пеллегриночка тебя очень почитает. Она пренаивное дитя: она сказала, что она меня «любит», а тебя «уважает», и сейчас же вскрикнула: «Ах, боже мой! я не знаю, что больше!» Я ей сказал, что уважение значит больше, потому что оно заслуживается, и указал на ее чувства к отцу, но она пренаивно замахала руками и говорит: «Что вы, что вы, я папу и не люблю и не уважаю!» Я удивился и говорю: «За что же?» А она говорит: «Я к нему никак не могу привыкнуть». – «В каком смысле?» – «Я не могу переносить, для чего от него бобковою мазью пахнет». – «Какие пустяки!» – «Нет, говорит, это не пустяки; мать тоже никак не могла привыкнуть: она правду ему говорила, что он „не мужчина“. – „Что же он такое?“ – „Мама его называла: губка! фуй!“ – „Чем же это порок?“ – „Да фуй!.. мне о нем стыдно думать!“ Ты вообрази себе этакую своего рода быстроту и бойкость в нераздельном слитии с монастырскою наивностью… Это что-то детское, что-то как будто игрушечное и чертопхайское… и, главное, эти неожиданные сюрпризы и переходы, начиная от букана до мужчины и до не-мужчины… Ведь все это видеть, все это самому вызвать и наблюдать все эти переходы…

– Что и говорить! – перебил Фебуфис. – Во всем этом, без сомнения, чувствуется биение жизненного пульса.

– Да, вот именно, биение жизненного пульса.

И ему было дано вволю испытать на себе в разной степени биение жизненного пульса. Одно из высших удовольствий в этом роде он узнал в самый блаженный миг, когда после свадебных церемоний остался вдвоем с прелестною Пеллегриной. Случай был такой, что Пик совершенно потерялся, убежал в холодный зал и, прислонясь лбом к покрытому изморозью оконному стеклу, проплакал всю ночь. В этом же положении спасла его утром его молоденькая жена: она подошла к нему с своим невинным детским взглядом в утреннем капоте новобрачной дамы, положила ему на плечи свои миниатюрные ручки и, повернув к себе этими ручками его лицо, сказала:

– Мой друг, ведь я не раздевалась…

– Мне все равно! – ответил спешно Пик.

– Нет… не все равно.

У Пика кипела досада, и он ответил:

– Я говорю вам: это мне все равно!

– А я… я себе этого даже и объяснить не могу…

– Себе!

– Да.

– Даже себе не можете объяснить?!

– Вот именно!

– Это становится интересно.

– Я помню одно, что я дежурила в комнате у начальницы, и он неслышно взошел по мягким коврам, и… он взял меня очень сильно за пояс…

– Черт бы вас взял с ним вместе!

– Но я не раздевалась и только была совсем измучена… и я больше ничего не знаю… я ничего не помню…

– Не помните!

– Да, я затрепетала…

– Затрепетала!

– Да, затрепетала… мы так воспитаны.

– Вы очень оригинально воспитаны… Ничего не понимаете…

– Да… не понимала, а теперь мне дурно. Пик хотел ее оттолкнуть, но вместо того принял жену под руки, отвел ее в спальню, помог ей раздеться и сказал:

– Раз все было так, то это предается забвению. Она в полузабытьи, с глазами, закрытыми веками, слабо пожала его руку»

– Но только мы уедем отсюда. Здесь им везде уж слишком полно.

– Как ты хочешь, букан, – прошептали милые, детские уста Пеллегрины.

Пик улыбнулся и стал целовать их и повторял:

– Мы от него уедем, уедем, букашка!

– Да, уедем, буканчик, – отвечала Пеллегрина, – только не надо ничем тревожить папу.

Пик все позабыл и растаял в объятиях своей наивной жены.

Букан и букашка были счастливы. Равновесие в их жизни нарушалось только одним сторонним обстоятельством: отец Пеллегрины, с двадцати лет состоявший при своем семействе, с выходом дочери замуж вдруг заскучал и начал страстно молиться богу, но он совсем не обнаруживал стремления жениться, а показал другую удивительную слабость: он поддался влиянию своего племянника и с особенным удовольствием начал искать веселой компании; чего он не успел сделать в юности, то все хотел восполнить теперь: он завил на голове остаток волос, купил трубку с дамским портретом, стал пить вино и начал ездить смотреть, как танцуют веселые женщины. Спустя малое время он не выдержал и сам принял участие в танцах.

По его значению в военном мире, внутренний Шер довел об этом до сведения герцога, а герцог, встретя его в парке, спросил:

– Ты танцуешь?

– Виноват, – отвечал генерал.

– Отчего ты это вздумал?

– Рано женился и ничего не испытал в молодости, ваша светлость.

– То-то! Смотри, чтоб этого не было.

Почтенный воин дал слово своему повелителю, но не в силах был этого слова выдержать: молодая компания спять увлекла его в опасное сообщество, где он нарушил свое обещание: он пил и танцевал, и, делая ронд в фигуре, вдруг увидал перед собою внутреннего Шера… Генерал сейчас же упал и переломил себе хребет, а когда пришел на мгновение в себя и сообразил, что об этом узнает герцог, то тотчас же тут и умер на месте преступления. Внутренний Шер тихо перенес героя ночью в его жилище и утром доложил герцогу. Герцог слушал начало доклада в гневе, но потом был тронут поступком генерала и сказал: