Федор Достоевский - Зимние заметки о летних впечатлениях

Только что мы остались одни, швейцарец мигом захлопнул свой гид, отложил его в сторону и с довольным видом посмотрел на меня, с видимым желанием продолжать разговор.

– Эти господа недолго посидели, – начал я, с любопытством смотря на него.

– Да ведь они только на одну станцию и садились.

– Вы их знаете?

– Их?.. Но ведь это полицейские…

– Как? Какие полицейские? – спросил я с удивлением.

– То-то… я ведь тотчас же заметил давеча, что вы не догадываетесь.

– И… неужель шпионы? (я все еще не хотел верить).

– Ну да; для нас и садились.

– Вы наверно это знаете?

– О, это без сомнения! Я уж несколько раз здесь проезжал. Нас указали им еще в таможне, когда читали наши паспорты, сообщили им наши имена и проч. Ну вот они и сели, чтобы нас проводить.

– Да зачем же, однако ж, провожать, коль они нас уж видели? Ведь вы говорите, им нас еще на той станции указали?

– Ну да, и сообщили им наши имена. Но этого мало. Теперь же они нас изучили в подробности: лицо, костюм, саквояж, одним словом, все, чем вы смотрите. Запонки ваши приметили. Вот вы сигарочницу вынимали, ну и сигарочницу заметили, знаете, всякие мелочи, особенности, то есть как можно больше особенностей. Вы в Париже могли бы потеряться, имя переменить (то есть если вы подозрительный). Ну, так эти мелочи могут способствовать розыску. Все это с той же станции сейчас же и телеграфируется в Париж. Там и сохраняется на всякий случай, где следует. К тому же содержатели отелей должны сообщать все подробности об иностранцах, тоже до мелочи.

– Но зачем же их столько было, ведь их было четверо, – продолжал я спрашивать, все еще немного озадаченный.

– О, их здесь очень много. Вероятно, на этот раз мало иностранцев, а если б больше было, они бы разбились по вагонам.

– Да помилуйте, они на нас совсем и не смотрели. Они в окошки смотрели.

– О, не беспокойтесь, все рассмотрели… Для нас и садились.

«Ну-ну, – подумал я, – вот те и „рассудка француз не имеет“, – и (признаюсь со стыдом) как-то недоверчиво накосился на швейцарца: „Да уж и ты, брат, не того ли, а только так прикидываешься“, – мелькнуло у меня в голове, но только на миг, уверяю вас.» Нелепо, но что ж будешь делать; невольно подумается…

Швейцарец не обманул меня. В отеле, в котором я остановился, немедленно описали все малейшие приметы мои и сообщили их, куда следует. По точности и мелочности, с которой рассматривают вас при описании примет, можно заключить, что и вся дальнейшая ваша жизнь в отеле, так сказать, все ваши шаги скрупулезно наблюдаются и сосчитываются. Впрочем, на первый раз в отеле меня лично не много беспокоили и описали меня втихомолку, кроме, разумеется, тех вопросов, какие задаются вам по книге, и в нее же вы вписываете показания ваши: кто, как, откуда, с какими помыслами? и проч. Но во втором отеле, в котором я остановился, не найдя места в прежнем Hotel Coquilliere после восьмидневной моей отлучки в Лондон, со мной обошлись гораздо откровеннее. Этот второй Hotel des Empereurs смотрел вообще как-то патриархальнее во всех отношениях. Хозяин и хозяйка действительно были очень хорошие люди и чрезвычайно деликатны, уже пожилые супруги, необыкновенно внимательные к своим постояльцам. В тот же день, как я у них стал, хозяйка вечером, поймав меня в сенях, пригласила в комнату, где была контора. Тут же находился и муж, но хозяйка, очевидно, заправляла всем по хозяйству.

– Извините, – начала она очень вежливо, – нам надо ваши приметы.

– Но ведь я сообщил… паспорт мой у вас.

– Так, но… votre etat? [7]

Это: «Vоtre etаt?» – чрезвычайно сбивчивая вещь и нигде мне не нравилось. Ну что тут написать? Путешественник – слишком отвлеченно. Homme de lettres? [8] – никакого уважения не будут иметь.

– Напишемте лучше proprietaire, [9]как вы думаете? – спросила меня хозяйка. – Это будет лучше всего.

– О да, это будет лучше всего, – поддакнул супруг.

– Написали. Ну теперь: причина вашего приезда в Париж?

– Как путешественник, проездом.

– Гм, да, pour voir Paris. [10]Позвольте, мсье: ваш рост?

– То есть как это рост?

– Какого вы именно росту?

– Вы видите, среднего.

– Это так, мсье… Но желалось бы знать подробнее… Я думаю, я думаю… – продолжала она в некотором затруднении, советуясь глазами с мужем.

– Я думаю, столько-то, – решил муж, определяя мой рост на глазомер в метрах.

– Да зачем вам это нужно? – спросил я.

– Ох, это необ-хо-димо, – отвечала хозяйка, любезно протянув на слове «необходимо» и все-таки записывая в книгу мой рост. – Теперь, мсье, ваши волосы? Блондин, гм… довольно светлого оттенка… прямые…

Она записала и волосы.

– Позвольте, мсье, – продолжала она, кладя перо, вставая со стула и подходя ко мне с самым любезным видом, – вот сюда, два шага, к окну. Надо разглядеть цвет ваших глаз. Гм, светлые…

И она опять посоветовалась глазами с мужем. Они, видимо, чрезвычайно любили друг друга.

– Более серого оттенка, – заметил муж с особенно деловым, даже озабоченным видом. – Voilа, [11]– мигнул он жене, указывая что-то над своею бровью, но я очень хорошо понял, на что он указывал. У меня маленький шрам на лбу, и ему хотелось, чтобы жена заметила и эту особую примету.

– Позвольте ж теперь спросить, – сказал я хозяйке, когда кончился весь экзамен, – неужели с вас требуют такой отчетности?

– О мсье, это необ-хо-димо!..

– Мсье! – поддакнул муж с каким-то особенно внушительным видом.

– Но в Hotel Coquilliere меня не спрашивали.

– Не может быть, – живо подхватила хозяйка. – Они за это могли очень ответить. Вероятно, они оглядели вас молча, но только непременно, непременно оглядели. Мы же проще и откровеннее с нашими постояльцами, мы живем с ними как с родными. Вы останетесь довольны нами. Вы увидите…

– О мсье!.. – скрепил муж с торжественностью, и даже умиление изобразилось на лице его.

И это были пречестные, прелюбезные супруги, насколько, по крайней мере, я их узнал потом. Но слово «необ-хо-димо» произносилось вовсе не в каком нибудь извинительном или уменьшительном тоне, а именно в смысле полнейшей необходимости и чуть ли не совпадающей с собственными личными их убеждениями.

Итак, я в Париже…

Итак, я в Париже… Но не думайте, однако, что я вам много расскажу собственно о городе Париже. Я думаю, вы столько уже перечитали о нем по-русски, что, наконец, уж и надоело читать. К тому же вы сами в нем были и, наверное, все лучше меня заметили. Да и терпеть я не мог, за границей, осматривать по гиду, по заказу, по обязанности путешественника, а потому и просмотрел в иных местах такие вещи, что даже стыдно сказать. И в Париже просмотрел. Так и не скажу, что именно просмотрел, но зато вот что скажу: я сделал определение Парижу, прибрал к нему эпитет и стою за этот эпитет. Именно: это самый нравственный и самый добродетельный город на всем земном шаре. Что за порядок! Какое благоразумие, какие определенные и прочно установившиеся отношения; как все обеспечено и разлиновано; как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны и совершенно счастливы, и как все, наконец, до того достарались, что и действительно уверили себя, что довольны и совершенно счастливы, и… и… остановились на этом. Далее и дороги нет. Вы не поверите тому, что остановились на этом; вы закричите, что я преувеличиваю, что это все желчная патриотическая клевета, что не могло же все это остановиться совсем, в самом деле. Но, друзья мои, ведь предуведомил же я вас еще в первой главе этих заметок, что, может быть, ужасно навру. Ну и не мешайте мне. Вы знаете тоже наверно, что если я и навру, то навру, будучи убежден, что не вру. А, по-моему, этого уже слишком довольно. Ну так и дайте мне свободу.