Иван Мележ - Дыхание грозы

— Не думайте дурного! Не берите близко к сердцу! Ето ж и раньше горячая была, не дай бог, а тут — горе такое!..

— Горе, конечно!.. — кивнула Халимониха.

Глушак промолчал. Было заметно, помнил еще обиду, и Кулина не стала рисковать, ловко перевела разговор в надежную, мирную колею — не все сразу! Еще раньше заметила, как подъехал под окно запряженный Степаном конь, — спросила:

— Вы, ето, вроде на ночь на луг собираетесь?

— Собираемся…

— Ето хорошо. Чтоб пораньше взяться. А то ж беда бедой, а дело не должно стоять!

— Два дня и так пропало, — угрюмо отозвался Глушак.

Мачеха сразу подхватила:

— Да в такую пору!

— Конечно, какая там работа была вчера, — рассудила Глушачиха, — когда дитё повезли…

— Ага ж, так только — для виду…

Мачеха видела, что Глушаку не сидится: чего доброго, разозлится, разговор добрый ее насмарку пойдет, — вовремя поднялась.

— Ну, дак вы уже собирайтеся! И дай бог, чтоб у вас все было по-людски!

Перед тем как уйти домой, мачеха заглянула на половину, где была Ганна. Повздыхала, посоветовала еще, чтоб не переживала сильно, не убивалась о том, чего уже не вернешь. Ганна, все так же лежавшая на кровати, даже не пошевелилась, но мачеха вышла на улицу со спокойствием человека, который, как мог, уладил беду. "Ничего, пройдет. Вылечится. И не такое зарастает со временем…"

Когда она ушла, Глушаки стали собираться в дорогу.

Глушачиха вынесла хлеба, Глушак налил свежей водой баклагу. Степан, по приказу отца, сбегал нарвал луку. Когда все собрались у воза, старик глянул на Евхима:

— А она что — не поедет?

Глушачиха пожалела:

— Не до того ей. Не трогай…

— Скажи ей, — строго приказал Евхиму старик. — Ждем, скажи!

— Тато, вы, правда, не трогайте! — заступился за Ганну и Степан.

— Молчи! Не суй нос!

Евхим прошаркал лаптями в хату. Когда он увидел Ганну, молчаливую, скорбную, ощущение вины смутило душу, но холодок, который давно чувствовался меж ними, привычно сдержал искренность.

— Хватит уже. Что упало, то пропало, сколько ни бедуй… Дак и очень бедовать нечего… Без поры в могилу ложиться.

Она не ответила. Жалость вдруг размягчила его. Евхим сел рядом, положил руку на ее плечо, прислонил голову. Она не отозвалась на этот порыв его ласки. И не отклонилась, не отвела его руки. Его словно и не было.

— Поедем, — постарался он не показать неприязни к ней, что пробудилась в душе. — А то изведешься тут одна, со своими думками… На людях быть надо…

Она молчала. Он сказал тверже:

— Поедем.

Тогда она разомкнула губы, выдавила:

— Не поеду я.

— Батько ждет.

— Все равно.

По тому, как сказала, почувствовал: говорить больше ни к чему. Не поедет. Снял руку, вышел на крыльцо. Сдерживаясь, сказал старику:

— Чувствует себя плохо, говорит…

Старик недовольно пожевал губами и приказал ехать без нее. Он уже взобрался на воз, когда Евхим подал мысль, что надо было бы, чтоб кто-либо остался: как бы не учинила чего-нибудь над собой! Думал, кажется, что отец оставит его, но старик, раздраженный, велел остаться Степану.

— До утра! — бросил Степану с воза. — Рано чтоб на болоте был!

Он крикнул Евхиму — ехать со двора.

Степан не пошел в комнату, где была Ганна, — не осмелился. Лежа на полатях в отцовской половине, только прослушивал тишину в той стороне, где лежала Ганна.

Степану было жаль ее. Хоть и не видел и не слышал ее за стеной, чувствовал Ганну так, будто она была рядом.

Знал, как ей больно. Ему самому было больно, как ей.

Давно-давно сочувствовал ей Степан — еще с тех дней, когда она осторожная, старательная — только появилась в их доме. Может, даже с того ее первого спора с Евхимом, когда к ней приставал со своими пьяными ухаживаниями Криворотый…

Степан потом не раз замечал, с каким трудом привыкает она к необычному для нее порядку, приживается в новой семье. У них никогда не было особых, откровенных разговоров, она никогда никому не жаловалась, скрывала даже, что ей тяжело, но и без этого Степан хорошо видел, как душила ее работа без отдыха, угрюмость, скупость и жадность глушаковская. Видел Степан, что изо дня в день, как из железной клетки, рвалась она отсюда, из их хаты, к своим, на волю… Рвалась, но скрывала, сдерживалась, заставляла себя терпеть…

Его и самого все тяготило здесь. Самому трудно было в родной хате после того, как отец не пустил больше в Юровичи, оторвал от школы, когда он, Степан, только привык, вошел, можно сказать, во вкус. Ночами, в духоте отцовой хаты, снились юровичские горы, школа над самой кручей, за окнами которой широко желтели пески и синели сосняки заприпятской гряды. Снились, как счастье, что уже никогда не вернется, походы с юровичскими товарищами на привольную Припять, где так любо плещется вода у берега, где щекотно хватает за щиколотки водяной холодок. После той воли, простора — легко ли ему в этой тесноте, скуке, когда только и знай копаться в земле, в навозе, без какой-либо радости, без надежды…

Разве ж мог он не видеть, что и ей нелегко, горько! У них же была, можно сказать, одна доля-неволя, а то, что он заступился за нее, за Ганну, словно еще больше роднило их.

Степану, хоть он и не только не говорил ей, но и себе не признавался в этом, Ганна была самым близким, дорогим человеком. Он был доволен, когда она радовалась чему-нибудь, грустил, когда она грустила.

Он восхищался расторопностью Ганны, зачарованно ловил мелкие, колючие ее словечки — какой у нее находчивый, острый язык! Как она, вспыхнув, умела осечь Евхима, сразу, несколькими словами!

Какая она красивая! Глаз бы, кажется, не сводил с ее милого лица со смуглыми скулами, с горделивым носом, с маленьким, аккуратным подбородком и горячими, выпуклыми губами. А глаза ее — вишневые, все время неспокойные глаза, в которых то грусть, то блеск насмешки, то затаенная боль, — что они одни могли делать со Степаном!

Странный отец, не мог понять, чем она взяла Евхима!

Да она кого хочешь завлечь, заворожить может! Скажи она одно слово Степану — и он, кажется, пойдет за нее в огонь и в воду!

Может, не было бы этого желания, этой нежности к Ганне, если б ей было хорошо, если б видел, что душа ее полна своим счастьем. Если б не заметил, что и Евхим, молчаливый, хмурый, затаившийся в горьком и злом недовольстве, редкоредко глянет на нее радостным, ласкающим взглядом! Чувствовал, не раз убеждался Степан: не любит она Евхима, так только, терпит. И у Евхима — какая любовь, если в той любви не столько доброты, сколько ревности и настороженности.

Не однажды хотелось Степану дотронуться до ее руки, погладить успокаивающе, сказать ласковое, доброе слово!

Однако при этом мутило, бередило душу тяжкое чувство вины: нехорошей, грешной чувствовал эту непреодолимую нежность к братовой жене. Укорял, ругал себя: знал, что грех, измена — нежность к Ганне, а ничего не мог поделать, не мог с этой бедой справиться. Не покидало, точило душу сознание: а почему грех, если она не любит Евхима?