Иван Мележ - Дыхание грозы

"Как отщепенца и перерожденца!.." — засело в голове Апейки, когда он снова дочитал статью, уставил взгляд в загадочное "Студент Г-ский". Все же — Апейка это теперь чувствовал особенно хорошо — статья была туманная: при всех очень сильных, четко сформулированных политических обвинениях — почти ничего о конкретных фактах. Факты все эти — очень общие: "Выступил… заступился, докатился.."

Но эта неясность, туманность доказательств больше всего и тревожили Апейку: за ними могло быть все, самое страшное.

Хотя что могло быть хуже: страшное, видно, уже случилось; особенно страшное потому, что неожиданное. И неожиданное и непонятное.

— Вот, поехал учиться, — сказала вдруг с сожалением мать. — В люди захотел выйти! — Высказала, видно уж не в первый раз, наболевшее: Выучился!

Апейка почувствовал в этом упрек себе: он был тем, кто уговаривал ее, чтоб не держала дома, отпустила в люди сына. Не выдержала, с беспощадной суровостью осудила себя, его, Апейку:

— Как чуяло сердце!.. Сидел бы дома тихо!.. Бедный — да без горя!

Апейка не стал перечить ей. Знал, что спорить бесполезно: не докажет теперь ничего. Больше всего не мог спорить потому, что видел ее глаза; этот взгляд запомнился ему навсегда: усталые, выцветшие от времени, от полевого ветра и солнца, почти уже бесцветные глаза ее были на удивление прозрачны, как бы светились изнутри. Может, потому, что в них еще стояли слезы, что они так светились, Апейка не только ощутил, а воочию увидел такое безмерное страдание, такое горе и такую тревогу, что почувствовал себя виноватым. Будто сам был виноват перед нею. "Пусть бы сидел тихо дома!.." Невольно отвел взгляд: заметил, как пристально, остро смотрела ее дочь.

Чем он мог помочь им? Из всего, что надо было сделать, он мог пока одно: успокоить ИХ) хоть немного обнадежить. Он мог это и знал, что это надо сделать. Прежде всего.

— Ерунда какая-то, — сказал он как можно спокойнее.

С безразличным видом свернул, отложил газету. — Ерунда.

Написал кто-то, — может, по злобе.

— По злобе, конечно, по злобе! — ухватилась за это, просияла мать.

Потрескавшимися, крючковатыми пальцами стала торопливо вытирать повеселевшие глаза.

— Дак же пишут — обсуждал" на собрании!.. — не успокаивалась сестра. Смотрела все так же остро, недоверчиво.

— Ну и что — что обсуждали? Все могло зависеть от того, как доложили. Как показали то, что было. Неверно показали, не разобрались…

— Исключили ж, пишут, из комсомольцев! Из университета хочут!

"Эх, ты!" — подумал недовольно Апейка. Однако заговорил спокойно, сдержанно: все время, не глядя, видел внимательный взгляд матери.

— Могли и исключить! Не разобравшись, под горячую руку! Поддавшись тому, кто наговорил по злобе!.. Все может быть!.. Успокоятся, разберутся, переменят все!

— Переменят?

— Обязательно.

— По злобе, по злобе, Нина! — поддержала Апейку мать. — Ето правда, по злобе! По правде такого и подумать никто не мог. По злобе! — Взглянула удивленно, озабоченно: — Только ж кто ето на его так взъелся? И за что? Ето ж надо — съесть готов! Набрехал такого, что страх слухать!

На хлопца, который век птенца не обидел! Не то что человека!.. — Она смотрела на Апейку, искала в нем согласия; и он соглашался, поддерживал ее. — Говорят: заступился за кого-то! За поганого бога какого-то!.. Теперь все боги погаными стали!.. Слова не скажи доброго!.. А он и заступился!.. Слово, может, только сказал, дак етот нелюдь и взъелся! Наплел такое на человека!.. По злобе! Конечно, по злобе все!.. Дак, говоришь, вернут все ему?

— Должны вернуть. А как же иначе?

— Если ж бы так было. Дай божечко!

Нина молчала: было видно, не успокаивалась. Уже не столько для матери, сколько для нее сказал:

— Скоро поеду в Минск. На сессию ЦИК. Зайду, сам разберусь во всем. Дав, понять, что с этим кончено, что говорить больше не о чем, поинтересовался: — А как там дома? С хлебом, с картошкой?

— Да картошки хватит. И с хлебом перебьемся как-нибудь. — Мать снова вспомнила: — Как чуяло сердце, когда уезжал! Как знало! Не так себе болело!.. Сидел бы пусть дома, тихо…

— Все будет хорошо, Марья Матвеевна!.. Так, говорите, хлеба хватит?

Апейка до конца держался спокойно, рассудительно. Не выдал тревоги или неуверенности и тогда, когда проводил на крыльцо, простился. Только вернувшись в кабинет, остановился посредине, уже не таясь в тяжком раздумье: что там произошло?

Он забыл, что собрался было идти; устало сел на край стола и сидел в сумраке, не шевелясь, думая об одном: что там случилось? Все, что он прочел, было таким неожиданным, так не вязалось с тем, что он знал о парне до сих пор, что и теперь никак не мог поверить прочитанному, не оставляла мысль о каком-то непонятном недоразумении или несправедливости. Вместе с тем мысль его уже беспокойно доискивалась причины того, что могло привести к злополучному собранию, ко всему, что было там на собрании, к туманной и страшной статье в газете. Что в этой статье правда и что — неправда?

Сколько ее, правды, и какая она?

Тревожась, он стал перебирать в памяти то, что знал до сих пор о нем, еще давно ли, казалось, таком ясном, понятном парне. В памяти ожило полузабытое: каким знал Алеся вначале. Диковатый, болезненный мальчик, ничем особенным не бросался в глаза. Был разве что скрытен, как немногие, и, если не знал чего-либо, очень уж терялся, краснел. Хорошо помнится очень удивился, когда вдруг попалось на глаза первое его стихотворение под обложкой исписанной тетради. Стихотворение было, и теперь помнится, про поле, про метель, про одинокую, покривившуюся хатку в поле.

Удивительно не забывались строчки из него: "В поле холодном, под вьюгами дикими малая хатка стоит. В даль бесконечную окнами тихими век боязливо дрожит…" В хате на печи жались один к одному, мерзли дети: отец поехал в лес, мать пошла куда-то — теперь уже не помнилось куда. Плохо детям одним, холодным и голодным, — жалел их автор; но и покривившуюся хатку и стихотворение согревала надежда, что беда не вечна: отец воротится, печка затопится, мама их будет кормить! Не очень складное, не очень оригинальное стихотворение. Вспомнил, как сидели вдвоем после занятий — попросил остаться «поэта»; еще не совсем веря, всмотрелся, спросил про стихотворение: "Сам написал?" Алесь отшатнулся, будто его хотели ударить. Глянул испуганно. Готов был каждый миг броситься бежать. Вспыхнул, словно его уличили в чем-то постыдном. Не подымал головы, стриженой, с коротенькими мягкими волосами, с чернильным пятном возле уха. Когда похвалил: "А знаешь, стихотворение хорошее! Правда — хорошее!" — тот только ниже опустил голову. "Это — не одно? Не одно, правда? Много у тебя их?.." — не хотел отступаться от него, но тогда так и не добился ничего: парень уставился глазами куда-то под парту и молчал. Уже когда он, учитель, разрешил идти, парень у порога задержался, выдавил жалобно: "Не говорите никому!"