Иван Мележ - Дыхание грозы

Он теперь видел рыжую траву, посохшие будылья болотных растений, смотрел, как лучше обойти деревья, кусты.

Слышал, как хлюпают в воде лапти, как мокрые онучи обжигают ноги. "Выкрутить надо бы", — мелькнуло в голове привычное, но он не остановился, шел и шел, будто его гнали.

"Ножа не взял… Метлу надо бы сделать", — подумал он, заметив березку, подумал и тут же забыл.

"Говорят в селе!.. Пусть говорят! Только и горя с того разговора!.. Тут света не видишь, разрываешься на части, а им одно — "говорят"! — Почти отчаялся: — Докуда же оно все это будет — что крутишься на одном месте? Что все не хватает твердости, чтоб повернуть или туда, или сюда. Чтоб решить твердо и чтоб не оглядываться. Чтоб не жалко было или того, или другого. Когда ж это станет жизнь такой, чтоб душе было легко!.."

Уже на опушке, когда из-за деревьев завиднелись заборы, гумна, хаты, он остановился. Не только идти туда, а и смотреть не хотелось ему на Курени теперь! Он и не смотрел на них. Стоял, озирался тоскливыми глазами, как лось, что попал в западню, — не знал, куда податься. Поблизости оказался почерневший пенек. Василь сел, начал хлопотливо, будто радуясь, что нашел дело, развязывать оборы, разматывать онучи. Разув одну ногу, полой свитки насухо вытер горячие пальцы, пятку, растер, согрел ногу, где намокло, выкрутил онучу, старательно обулся. Разул другую ногу — переобул.

Он бодро встал; одно сделал — что еще? "Поле посмотреть, как там оно?.." — напомнил себе. Уже намереваясь идти, обвел взглядом гумна, хаты, остановился на своем гумне — в груди заныло. Ганна!.. Мгновенно вспомнил запах соломы, ее плечо, ее преданный шепот: "Один ты у меня…

Один был и один есть…" Глаза нашли тот забор, у которого встретились в последний раз: "Не жить же век не любя…"

Он посмотрел туда, где она теперь страдала, нахмурился, отвел глаза.

"Как без нее, одному? — думал он, идя краем леса к полю. — Конечно, без своего нажитого ты не человек. Конечно, хозяйство — это хозяйство, основа. Есть основа — и ты есть. Беречь все, конечно, надо. И коня, и хлевок, и хату, и землю. Нашему брату горемыке нелегко ето наживать.

Размотать можно в момент, а нажить — понатужиться, жилы повытянуть надо! Да и не один год! Да и не каждому удастся! Беречь добро надо!.. Ето — правда!.. Но что ж ето за жизнь, если не радость в хате? Если, не видя Ганну, как не живешь! Все равно что не живешь! И делаешь, и досматриваешь все, что надо, а — как не живешь!.. Да и она — как одна будет? С этим поганым Корчом, которому она попалась на беду свою! Если он, Василь, можно сказать, одна надежда ее!.. Как же он одну бросит ее в беде! Чтоб она горевала век!.."

Поле было голое, унылое, как и все в этот ветреный день, когда солнце и не проглядывало из-за низких, давивших туч.

На сером, мутном однообразии выделялись только заплатки озими, на которые он посматривал сквозь заволочь дум, мельком, без интереса, отмечая, как растет у других. Было заботно и хорошо, когда увидел свою полосу: она вся зеленела, нежные стебельки, когда остановился перед полосою, зашевелились — будто привечали его, радовались ему. Он, шаркая лаптями по иссохшей траве, пошел межою вдоль полосы, с интересом, тревогой и радостью всматриваясь в зеленя. Нет, земля эта и теперь не обманула: всходы были всюду сильные, дружные, ни одного зерна, видно, не пропало.

"Ето — растет! — светилось в нем. Привычно, с настороженностью, чтоб не сглазить, сдержался. — Если бог даст снегу да мороза и весну хорошую, дак уродит что-то! Будет жито!

Только бы бог послал снегу, да весну, да лето хорошее! Чтоб не вымерзло, не вымокло, не высохло, не дай бог!" — будто помолился он.

"А земля — побольше бы такой земли! Всю такую б землю!

Недаром старый Лесун жилился так: было чего жалеть!

А все ж таки не уберег! Аж плакал, как отдавал, а все ж таки отдал!.. Хорошая, да только мало! Чтоб еще хоть столько!.. — Вспомнился тот незабываемый передел, когда дрался с Евхимом. — Нарезали б тогда тут, у цагельни, — заговорила давняя обида. — Дак уделили кусок! Выкрутился Корч хитрый, влез, говорили, в душу самого уполномоченного! Влез-таки, точно, ведь очень уж выгодно «обрезали»!

И Миканор — «справедливый» такой — переделать не мог!

Молодец среди овец, а с Корчом не справился! Ничего, еще, может, справятся, вон как за кулаков взялись! То-то дрожит старый хитрец! Листом стелется! Только теперь не выкрутится! Не выкрутится", — подумал с предчувствием радости.

"Вот бы тогда нарезали от ихней, корчдвской. Близко же совсем. Мог бы отдать всю ту, что под Михалевом. "Возьмите, — сказал бы, — всю ту, а дайте тут. Чтоб, как говорится, в одном месте, чтоб сподручно было!.." Ага, дадут тебе, увидишь, как свои уши!.. Дадут не дадут, а попробовать, конечно, надо! — Припомнился последний разговор с Миканором про колхоз: "Копаешься в грязи, добра себе не хочешь!" Добро! Увидим, какое там еще добро!.. Придумали: отдай все свое, поменяй на чужое! Отдай свое поле, где каждый стебелек согрел бы, кажется, сам! Ходил бы от одного к другому да дышал бы, чтоб не замерз! Отдай чужому, которому на него наплевать! И сам работай неизвестно на кого и неизвестно за что! Идите, если вам так хочется! А мы как-нибудь и так проживем! Да посмотрим — кто лучше!..

Отдай поле, обобществи! Отдай поле — это все равно что отдай душу! Попробуй оторви душу! — как бы говорил он Миканору. Потом перестал говорить ему, обежав взглядом полосу, подумал уже про себя: — Вся сила человека — в земле.

И сила вся, и радость! Нет земли — нет, считай, и человека".

"Ганна!" — снова ворвалось в его мысли. Он невольно остановился. Будто зацепился за лто-то. "Ну вот, опять!.. — ожило знакомое, несбыточное. Опять — как спутанный. Докуда же это будет?!" Вместе с чувством вины перед Ганной испытывал и чувство обиды: "Не хотела, когда можно было.

За Корчом погналась. Теперь думай тут! А что я придумаю, что? Если ничего придумать нельзя! Нельзя уже!" Он растревоженно окинул взглядом поле. Оно, казалось, смотрело, ожидало, надеялось. Тысячами своих стебельков, что шевелились, волновались, как живые. И вдруг он почувствовал, как неизбывная тяжесть спадает. Как возвращаются давно не знаемые сила и ясность. Поле — беда его и радость. Егр сила и надежда его. Был он с ним и останется с ним! С ним только и жить ему!

Не бросит он никогда поле это, на которое не нарадуется, хату, в которой не жил еще, не бросит, хоть бы и хотел! Не может бросить, как не может сам себя загубить!

"Ганна", — вспомнилось снова, но так, будто разошлись уже. Разошлись, зная, что встретиться уже не доведется.

Стало тоскливо, жалко утраченного навсегда. "Не суждено, — в мыслях сказал он, утешая себя. — Не суждено было тогда, дак теперь нечего думать. Кончилось! О делах надо думать, о хозяйстве!" Идя снова межой, цепляясь лаптями за высохшие будылья, толковал себе: "Должно быть, так уже вечно: нельзя, чтобы все доставалось одному Надо чем-то поступаться… Дак и надо поступиться! Не маленький, не сосунок! Хватит уже баловством заниматься! Мало что нравится! Прошла пора! О деле заботиться надо!"