Александр Энгельгардт - Письма из деревни (1872-1887 гг.)

Если существуют странствующие коновалы, волночесы, трещоточники, швецы и т. п., то почему же не быть странствующим учителям, медикам, агрономам? Приезжал же в прошлом году известный агроном и скотовод Бажанов к нам просвещать наших хозяев и земство. Все будет. Если теперь у крестьян существуют свои неофициальные школы, свои бабки, свои костоправы, деды, знахари, то нет сомнения, что разбогатевшие при новом порядке общины не останутся в том же положении, как теперь, и заведут школы грамотности, агрономические и ремесленные училища, консерватории, гимназии, университеты.

Действительно полезная наука проникнет и в общины. А пока, пока еще масса темна…

Мало ли теперь интеллигентных людей, которые, окончив ученье, не хотят удовлетворяться обычною деятельностью — не хотят итти в чиновники? Люди, прошедшие университет, бегут в Америку и заставляются простыми работниками у американских плантаторов. Почему же думать, что не найдется людей, которые, научившись работать по-мужицки, станут соединяться в общины, брать в аренду имения и обрабатывать их собственными руками при содействии того, что дает знание и наука.

Такие общины интеллигентных земледельцев будут служить самыми лучшими образцами для крестьянских общин. Такие хозяйства будут служить гораздо лучшими хозяйственными образцами, чем всякие образцовые казенные фермы или образцовые помещичьи имения. Если знание, наука может принести пользу в хозяйстве, то вот тут-то, в этих общинах, выкажется все ее значение.

Наконец, почему же бы выучившимся работать интеллигентным людям не вступать в союз с крестьянами для совместного арендования и обработки земель? Почему же бы интеллигентным людям не итти в крестьянские общины учителями, акушерками, докторами, агрономами, в качестве старост?

Покажи только, что ты действительно не праздно болтающийся, а настоящий, способный работать умственный человек, — и община примет тебя, признает тебя своим, будет слушать тебя и твою науку.

В настоящее время идут толки об устройстве народных сельскохозяйственных школ. Не менее важно было бы, по моему мнению, устроить поблизости от университетских городов практические рабочие школы, где желающие могли бы обучаться земледельческим работам, то есть могли бы учиться косить, пахать, вообще работать по-мужицки.

Батищево. 31 октября 1878 года.

Как вытряхнуло нас из колеи, так и сидим, разинув рты, и все чего-то ждем. Никак не можем опять зарыться в навоз, притти в то блаженное состояние, когда все наши мысли были сосредоточены на дровах, хлебе, скоте, когда ни до чего другого нам дела не было.

Я писал вам, как и в наше захолустье стали врываться струи иного воздуха и полегоньку нас пошевеливать. Платки с изображениями предводителей и героев сербского восстания, барыни с трехцветными галстуками, бело-сине-красные карандаши. А вот и бессрочных забирают, лошадей требуют, кружки с красными крестами, книжки с красными крестами, побирающиеся по миру солдатки.

Посмотрели бы вы на нас, какие мы тогда были, как высоко мы тогда подняли головы. Нам казалось, что и мы нужны, что и мы чего-нибудь да стоим.

Войны мы не боялись, страхов никаких не разводили. Мы были уверены в своей силе, были уверены, что победим. «Неужто ж наша сила не возьмет? Как, денег нет? Не хватит денег — царь велит еще наделать. Какой там турок? И Кастиполь возьмем, и турецкую землю заберем — полно турку бунтовать! И англичанке в хвост ударим!»

Петербург, чиновник — тот боялся. Чего, чего там ни говорили: и солдаты-то наши распущены, молоды, выправки настоящей не имеют, и оружия-то у нас настоящего нет, и денег нет, и Европа-то вся против нас.

В начале ноября я как-то поехал на станцию. Так себе поехал: понюхать, узнать, что новенького, на проходящих солдат посмотреть. Приятно побьггь в народе, когда чувствуешь себя в некотором роде единицей и ничего не боишься. Семь лет перед тем просидел я в деревне, чувствуя себя нулем, сознавая, что я ровно ничего не стою, что мне так только из милости дозволяется жить. И вдруг показалось, что и я на что-нибудь годен, что и я что-нибудь да стою.

Итак, еду на станцию. Мороз знатный, снегу много, гуськом ездили. Подъезжаем. Подле станции костры, множество саней, запряженных мохнатыми мужицкими лошаденками, толпы баб, дожидающихся того или другого поезда, чтобы в последний раз взглянуть на сына, мужа, сунуть ему рублик, какую-нибудь рубаху.

На станции грязно, пахнет махоркой и особым солдатским духом, который слышится даже на улице, когда проходит рота солдат. Кроме обыкновенного «господского» буфета, в стороне особый стол с большими графинами простой водки, грудами булок, сельдей-ратников, каких-то заплесневелых колбасок, негодных для «господского» буфета, и прочей невзрачной солдатской закуски.

Тут я встретил станового, который суетился насчет какой-то мобилизации, и соседа-помещика, только что возвратившегося из-за границы. Я тотчас же почувствовал, что «не боюсь», не ощущаю того безотчетного страха, который ощущал перед начальником прежде, той нервной дрожи, которая заставляла прежде как-то ежиться. Да и становой точно не тот, не ходит козырем, а как-то пришипился, точно сам боится. Оно и понятно, тут офицеры военные, молодцы все, на войну едут, что им какой-нибудь становой или господин помощник исправника! А ведь это, согласитесь, имеет влияние, когда видишь, что целая куча людей не боится того, кого ты боялся.

Разговорились с соседом-помещиком. Его, только что возвратившегося из-за границы, видимо, поразила происшедшая во всем перемена. Разумеется, разговор тотчас же зашел о войне. Помещик, находившийся еще под влиянием заграничных и петербургских впечатлений, высказывал сомнение в успехе. Я же нисколько не сомневался, говорил с энтузиазмом, доказывал, что, когда люди сражаются за идею, они всегда побеждают, что тут дело не в более или менее усовершенствованном оружии, что и набранная от сохи мужицкая рать, вооруженная топорами, одержит верх. Становой, хотя и не горячился так, как я, но, как начальство, тоже меня поддерживал. Сосед приводил обыкновенные доказательства о молодости солдат, а я сыпал примерами из французских войск прошедшего столетия…

— А Дунай?

— Дунай. Этакие-то не перейдут! — указал я на ввалившуюся в комнату толпу здоровых, молодых солдат, которые, промерзнув в холодных вагонах, забежали погреться и, потопывая ногами, окружили солдатский стол с водкой. — Этакие-то не перейдут! Вы посмотрите только на них! И Дунай перейдем, и Балканы, и турецкую землю заберем, и Константинополь возьмем. Может, и побьют нас вначале, но в конце концов все заберем.