Лидия Чуковская - Процесс исключения

— Нет. Мне известно, что его сначала лишили возможности учиться, а потом и работать. И арестован он за то, что собрал документы по делу Синявского и Даниэля.

— Он устроился на работу в артель по уничтожению мух, — давясь от смеха, сообщил т. Росляков. — А вы его защищаете, словно он интеллигент!

Я ответила, что если т. Рослякова лишат зарплаты в Союзе, да еще перестанут печатать, да еще не возьмут на какую-нибудь интеллигентную службу, то, быть может, и он окажется вынужден-ным приняться за какой-нибудь не особенно-то интеллектуальный труд; а в уничтожении мух я ничего зазорного не вижу. "И почему вы полагаете, — сказала я, — что писатели обязаны вступать-ся только за литераторов? только друг за друга? Короленко думал иначе. Пусть Гинзбург не писатель, а всего лишь член артели по уничтожению мух — всякий труд достоин уважения… Я уважаю Гинзбурга за то, что он собрал документы по процессу Даниэля и Синявского. В прессе суд и подсудимые представлены были в умышленно-искаженном виде — документы, собранные Гинзбургом, точны"*.

* Работать в артели по уничтожению мух — в этом я ничего предосудительного не вижу и теперь. Но теперь я знаю, что Росляков солгал: накануне своего ареста Александр Гинзбург работал в Гослитмузее. — Примеч. 1977 года.

Мирно побеседовав минут 40, мы мирно расстались. Но через некоторое время я получила из Союза Писателей еще одно интересное послание. Это уже было не письмо, не машинопись, а отпечатанный в типографии, в виде тонкой тетрадочки, "Информационный бюллетень Секретари-ата Правления Союза Писателей СССР" (1968, № 6). Последняя страница: "Ответственный редактор К.Воронков". И последняя строка: "Информационный бюллетень" рассылается по списку". Никогда раньше я "Информационного бюллетеня" не держала в руках (этакий подполь-ный Самиздат Секретариата); что же это сейчас меня вдруг почтили? Перелистываю: "Собрание партийного актива творческой интеллигенции столицы". Нет, не то — я не партийный актив творческой интеллигенции. "Трибуна писателя". Нет, и это ко мне не относится: кто же меня пустит на трибуну? А, вот оно: "Осуждение политической и гражданской безответственности". И выше: "В Секретариате Правления Московской организации". Тут я уже вижу свою фамилию. Интересны рубрики: "строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело"; просто «выговор», не строгий, "с занесением в личное дело"; "поставить на вид"; "строго предупредить" и просто «предупредить».

Мелькают имена и выговоры, строгие и нестрогие.

Мне достался: "выговор с занесением в личное дело".

Что ж, я не в обиде. Галич, Копелев, Войнович, Искандер и Самойлов! и Корнилов!

Обижаться грех.

Но — удивляюсь. Ведь это писатели писателям "ставят на вид". Заразились писатели чинов-ничьей паршой и коростой.

И опять — неуместное видение прошедших годов: зима 1920/21, "Дом Искусств" (угол Мойки и Невского); оледенелый Петроград, лишенный дров, электричества, трамваев, а иногда и воды; сугробы и 20° мороза за окнами; я — издавна и привычно голодная — в уголке, в комнате Слонимского в "Доме Искусств", где собрались "Серапионовы братья".

Впустил — и даже втащил меня сюда Лева Лунц — "Серапионов брат" и брат моей подруги. Жени Лунц, с которой я сижу за одной партой в школе (бывшее Тенишевское училище). Никто не обращает на меня никакого внимания; я здесь не в счет, школьница, мне 13 лет; сижу и сижу; помню Слонимского, Зощенко, Никитина, Каверина — а на койке теснятся плечом к плечу три молодые девушки, не мне чета, взрослые и красивые, им уже лет 19–20; их зовут Зоя, Лида, Дуся… Я привычно, как и все, голодна и, как и все, радуюсь раскаленной трубе; на ногах у меня туфли, вроде лаптей, сплетены они из веревок — веревочные туфли, подшитые, вместо подметок, кусками занавески; но я не чувствую ни своей разутости, ни голода; я слушаю; все кругом представляются мне такими взрослыми, умными и такие непонятные слова говорят о литературе; и читают стихи (вот стихи я знаю не хуже их!), и с неистовством спорят — и тут же спор прерыва-ется эпиграммой и хохотом! Как они потешаются друг над другом… Я не решаюсь вместе с ними смеяться; я не в счет — тихонько сижу в уголке и завидую взрослым девушкам.

Живут у меня до сих пор в памяти эти молодые люди, и эти скромно-царствующие девушки, и эта раскаленная дровами и спорами труба железной печурки. Разные дарования отпущены были этим людям, но как я благодарна им по сей день за то, что они назвали себя «братьями» (пусть это братство с годами распалось! оно все-таки существовало), и можно ли вообразить, чтобы один "Серапионов брат" ставил другому "на вид"? Или "объявлял выговор"?

Они умели писать друг на друга пародии; сочиняли — кроме повестей, романов, рассказов — эпиграммы; они были литераторы, то есть по природе не только творцы, но и яростные критики, спорщики, они умели вышучивать друг друга, а вот ставить друг друга "на вид" — не умели.

Бенкендорф делал Пушкину выговоры; но Бенкендорф был Бенкендорф и не строил из себя литератора (хотя кто его знает! может быть, пописывал стишки?), но нельзя вообразить, чтобы Пушкин "ставил на вид" Дельвигу или Баратынскому; или Чехов и Короленко — Баранцевичу или Щеглову.

Что такое "выговор с занесением в личное дело", если сравнить эту кару с расстрелом или лагерным сроком? Чушь, ерунда и чепуха. Но в ней проглядывает какая-то новизна, новая форма, новое содержание.

…13 февраля 1921 года, в Петрограде, девочкой четырнадцати лет была я на Бассейной, в "Доме Литераторов", на том пушкинском вечере, где Александр Блок прочитал свою знаменитую предсмертную речь "О назначении поэта".

Блок назвал «чернью» тех людей, которые в тридцатые годы прошлого века повинны были в гибели Пушкина. "Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, — сказал он в начале двадцатых годов нашего столетия, — которые собираются направлять поэзию по каким-то собст-венным руслам"…*

* Александр Блок. Собр. соч. в 8 т. М.; Л., 1960, т. 6, с. 160.

Мне было 14 лет. Мало я тогда понимала. Я помнила наизусть всю блоковскую третью книгу, но смыслила не очень-то много.

Блок отделял чиновников от писателей. Чиновникам сделал он свое предостережение — чтоб не пытались они руководить таинственной силой, которая именуется поэзией.

Но что сами поэты и писатели с годами превратятся в чиновников и начнут объявлять друг другу выговоры "с занесением" или без занесения "в личное дело" — вот чего даже провидец Блок не предвидел.

В 1967 году — значит, уже после моего криминального самиздатского письма Шолохову, но еще до криминальной самиздатской статьи о необходимости по винтикам разобрать и рассмотреть машину, десятилетиями убивавшую миллионы людей; уже после того, как за границей дважды вышла повесть "Софья Петровна", но еще до того, как мне был вынесен "выговор с занесением в личное дело", — в 1967 году Лениздат обратился ко мне с просьбой взять на себя работу над подготовкой к печати отдела поэзии в первом посмертном сборнике Анны Ахматовой. Название сборника — "Стихи и проза". Выбор издательства пал на меня, думаю я, потому, что как это было широко известно в литературных кругах, последний предсмертный сборник Ахматовой "Бег времени" (1965) по ее просьбе помогала ей составлять я. Составлен он был богаче, чем вышел в свет; редакция добилась от автора разрешения изъять многие стихи тридцатых годов, «Реквием» и две из трех частей триптиха "Поэма без героя" ("Поэма без героя" в "Беге времени" превращена в "Поэму без двух частей"). В сборнике существовал отдел «Поэмы», и там были помещены «Реквием», "Путем веся земли" и трехчастная "Поэма без героя". Составлялся "Бег времени" в Москве, а официальная редакционная работа с автором велась в Ленинграде. Арифметика тут была простая; перед Ахматовой поставили выбор: либо отказаться от «Реквиема» и двух частей «Поэмы», либо сборник не выйдет совсем.