Макс Фриш - Homo Фабер

Пейзажи.

Вода Роны, видно, очень холодная. Сабет осторожно окунает в нее ногу и отрицательно качает головой; заход солнца, моя длинная тень.

Ее тело, которого больше нет...

Античный театр в Ниме.

Завтрак под платанами, официант, который принес нам еще бриошей, ее болтовня с официантом; она глядит на меня и наливает мне в чашку черного кофе.

Ее глаза, которых больше нет...

Мост Гард.

Сабет покупает открытки, чтобы написать маме. Сабет в своих черных джинсах; она не замечает, что я ее снимаю; Сабет, которая откидывает привычным жестом свой конский хвост за спину.

Гостиница "Генрих IV".

Сабет сидит на подоконнике, скрестив ноги, босиком; она ест вишни и глядит на улицу, она выплевывает косточки прямо вниз; идет дождь.

Ее губы...

Сабет разговаривает с французским мулом, который, по ее мнению, слишком тяжело навьючен.

Ее руки...

Наш "ситроен" образца 57-го года.

Ее руки, которых больше нет, она гладит мула...

Бой быков в Арле.

Сабет причесывается, зажав заколку своими крепкими зубами; она снова замечает, что я ее снимаю, и вынимает заколку изо рта, чтобы сказать мне что-то - наверно, она просит не снимать, - и вдруг смеется.

Ее крепкие зубы...

Ее смех, которого я никогда больше не услышу...

Ее юный лоб...

По улице идет процессия (мне кажется, это тоже в Арле); Сабет вытягивает шею, чтобы лучше видеть, она курит, зажмуривая глаза от дыма, руки она засунула в карманы штанов. Сабет стоит на цоколе, чтобы глядеть поверх толпы. Над процессией плывет балдахин, должно быть, звонят в колокола, но этого не слышно, несут фигуру Богородицы; за ней идут мальчики из хора, должно быть, они поют, но и этого не слышно.

Платановая аллея. Прованская аллея.

Наш пикник на дороге. Сабет пьет вино. Ей трудно пить из горлышка; она закрывает глаза и несколько раз пробует, потом вытирает рот, у нее явно ничего не выходит, и она отдает мне бутылку, пожимая плечами.

Пинии, которые гнет мистраль.

Еще раз пинии во время мистраля.

Ее походка...

Сабет направляется к киоску, чтобы купить сигареты. Она идет. Сабет в своих черных штанах, как обычно, она стоит на тротуаре, чтобы поглядеть направо и налево, ее конский хвост при этом болтается, потом она наискосок перебегает улицу прямо ко мне.

Ее прыгающая походка...

Снова пинии во время мистраля.

Сабет спит, полуоткрыв рот, детский рот, ее растрепанные волосы, ее серьезное лицо, закрытые глаза...

Ее лицо, ее лицо...

Ее дышащее тело...

Марсель. Погрузка быков в порту: коричневых быков выводят на разостланную на асфальте сетку, потом их подхватывает подъемный кран; они цепенеют от страха, когда висят в воздухе, их ноги беспомощно торчат из петель сетки, глаза закатываются, словно в эпилептическом припадке.

Пинии во время мистраля; еще раз.

L'unite d'habitation [единство жилища (фр.)] (Корбюзье).

В целом освещение этого фильма совсем неплохое, во всяком случае куда лучше, чем лент, отснятых в Гватемале; цвет получился просто великолепный, я был поражен.

Сабет собирает цветы...

Я приладился (наконец!) держать камеру так, чтобы она не качалась из стороны в сторону, поэтому движение объекта получается гораздо четче.

Прибой...

Пальцы Сабет - она впервые увидела пробковый дуб, - ее пальцы, когда она отламывает кусочек коры и кидает его в меня!

(Дефект пленки.)

Прибой в полдень, и больше ничего.

Снова Сабет, когда она причесывается. Волосы у нее мокрые, голову она чуть наклонила набок, чтобы легче расчесать; она не видит, что я снимаю, и что-то рассказывает, продолжая расчесывать волосы; они темнее, чем обычно, потому что мокрые, совсем рыжие, ее зеленая расческа вся в песке; Сабет продувает расческу, ее мраморная кожа с капельками воды, она продолжает рассказывать...

Подводная лодка в Тулоне.

Молодой бродяга с омаром в руках, омар двигает клешнями, и Сабет всякий раз пугается...

Наша маленькая гостиница в Ле-Трайя.

Сабет сидит на молу...

Еще раз прибой.

(Слишком затянуто!)

Сабет еще раз на молу; она стоит, наша мертвая дочка, и поет, снова засунув руки в карманы штанов; она думает, что она здесь совершенно одна, и поет, но этого не слышно...

Конец катушки.

Что подумал обо мне юный механик и что он сказал, когда собрались господа из правления, я не знаю; я сидел в вагоне-ресторане экспресса (то ли "Гельвеция-экспресс", то ли экспресс "Красоты природы", я уже не помню) и пил минеральную воду. Как я ушел из здания фирмы "Хенке - Бош", я тоже уже не знаю; я просто ушел, ничего не объяснив, не найдя никакого благовидного предлога.

Я только оставил им нужные фильмы.

Я сказал механику, что мне необходимо уйти, и поблагодарил его за помощь. Я вышел в прихожую, где оставил пальто и шляпу, потом попросил секретаршу принести мне портфель, который я оставил в комнате правления. Я стоял у лифта; было 11:32, и все как раз собирались идти на просмотр, а я извинился, ссылаясь на боли в желудке (что было неправдой), и сел в лифт. Мне предложили отвезти меня на машине в гостиницу или в больницу; но у меня ведь вовсе не было никаких болей, я поблагодарил и пошел пешком. Я шел не торопясь, не имея никакого представления, куда иду: я не знаю, как выглядит теперь Дюссельдорф; я шел по городу, где такое же движение, не обращая внимания на светофоры, я шел, мне кажется, как слепой. Я направился к вокзалу, купил в кассе билет и сел в первый отходящий поезд, - и вот теперь я пью минеральную воду в вагоне-ресторане и гляжу в окно; я не плачу, мне просто хочется больше не быть, не существовать, исчезнуть... Зачем глядеть в окно? Мне больше не на что смотреть. Ее руки, которых нигде больше нет, ее движения, когда она откидывает волосы на затылок или причесывается, ее зубы, ее губы, ее глаза, которых нигде больше нет, ее лоб: где мне все это искать? Я хотел бы одного - чтоб меня вообще никогда не было. Зачем я еду, собственно говоря, в Цюрих? Зачем в Афины? Я сижу в вагоне-ресторане и думаю: почему бы мне не взять вот эти две вилки, не поставить их торчком и не уронить на них свое лицо, чтобы избавиться от глаз?

Моя операция назначена на послезавтра.

_P.S. В течение всего своего путешествия я не имел ни малейшего представления о том, что Ганна делала после несчастья. Я не получил от нее ни одного письма! Я и теперь еще этого не знаю. Когда я ее спрашиваю, она мне отвечает: "Что я могу делать!" Я вообще перестал что-либо понимать. Как может Ганна после всего случившегося еще выносить меня? Она приходит сюда, чтобы поскорее уйти, а потом снова возвращается, она приносит мне все, что мне хочется, она меня выслушивает. Что она думает? Волосы у нее стали совсем седые. Почему она не говорит мне, что я загубил ее жизнь? После всего, что случилось, я не могу себе представить, как она живет. Один-единственный раз я понял ее - тогда, у кровати мертвой дочери, когда она била меня кулаками по лицу. С тех пор я ее больше не понимаю._