Владимир Даль - Избранные произведения

- Что ж, - сказала она, - и вестимо, что сон хороший. Вот видишь ли: башмачки - это прошлое, это, выходило, тебе замуж идти, ну и вышла; красные башмаки - веселая свадьба, а чубаренькие - горе; вот оно и выпало на твою долюшку: цыпленочек - сынок твой; ну и прижила его, да и погубила - и обронила в воду, и не нашла. А в воде ходить, мокрой быть - это все слезы; и немало ж их и было у тебя, Марьюшка, - вот и река. Ну, а вот дальше - так это видно еще будет вперед; а что будет - богу одному ведомо, все это одному богу известно. Голубки-то, вишь, - кабы муж у тебя здесь был, так сказать бы, что детки у тебя будут, да и чуть ли не двойни...

- Господь с тобой! - перебила ее Маша, перекрестившись. - Что ты это говоришь, Степановна! Да этого и слушать нельзя...

- Так погоди ж, моя красавица, дай срок, не перебивай; ведь я тебя ничем не порочу: я говорю, кабы муж был - а как его нет, ну так уж и не знаю; к другой ли, что ли, это радости, к вестям ли к каким - не знаю, уж это богу известно. А что обирали они с тебя черные те крапины, ну так это все к добру: позабудешь старое горе по новым радостям, вот что. Греха-то ведь на тебе и нет, Марьюшка, а ведь вся душенька твоя померкала, хоть и нечаянно сгубила младенца, а все душа его на тебе... Ну вот, и сымут с тебя голубочки грех этот, и господь тебя простит...

Маша горько заплакала, а подруга ее напустилась за это на старуху:

- Уж ты, Степановна, господь с тобой, - право, господь с тобой, - говоришь бог весть что и еще стала попрекать Машу старым, не жалеючи ее, да вот опять и разжалобила, когда она и без того изнывает! Иди, иди, добро, к телятам да к коровам своим, слышь, по тебе плачут...

А сама стала утешать Марьюшку, припоминая ей одну только хорошую сторону этого сна и слов старухи, и вслед за тем принялась клясться и божиться, что все это к добру.

В этот же день после обеда нарочный от Павла Алексеевича приехал за Машей. Она тотчас же довольно беззаботно собралась и поехала, нисколько не обеспокоенная этим неожиданным зовом, потому что Игривый был любим всеми и ни один добрый человек не чуждался его.

- Зачем бы это, - думала она однако ж, когда телега с нею покатила со двора, - разве кружевница не нужна ли Павлу Алексеевичу - да на что же ему? Он человек одинокий. Посмотрим; вот близко - церковь видать из-за лесу, - и, перекрестясь, она спокойно стала выжидать конца.

- Маша, - сказал он, когда она вошла к нему, молча поклонилась и, подпершись локтем, стала у дверей, - Маша, отгадай-ка, для чего я тебя позвал?

Маша вздохнула, потупила глаза и молвила:

- Стало быть, вы знаете, Павел Алексеевич, когда позвали; а я слуга ваша.

- Ну, однако ж, отгадай?

- За добрым делом, Павел Алексеевич; за худым не позовете.

- Так, правда твоя. Маша, за добрым делом; я позвал тебя за богоугодным, христолюбивым делом. Послушай, Маша: господь взыскал тебя страданиями. Что ж? На это была воля его святая; он и сам страдал больше нашего. Но я думаю, что теперь время твоего искуса миновалось - полно же плакать. Маша, полно; слушай меня хорошенько: я не к слезам говорю с тобою, а к радости. Я думаю, что если только сама теперь не откажешься от своего счастья, то ты будешь весела и спокойна... Слушай, Маша: бог дал тебе опять детей - и не одного, а двух разом!

Маша вздрогнула, отняла руки от лица - слезы текли по щекам ее, и она, пораженная последними словами Игривого, смотрела на него в каком-то недоумении.

- Дети, - продолжал он, растворив дверь в соседнюю комнату, - Ваня, Анюта, подите сюда!

Вошла женщина, которая держала на руках Анюту и вела за руку Ваню.

- Вот это будут покуда дети твои, Маша, до возвращения нашей доброй Любови Ивановны; а там, коли ты матерински призришь их, чай и она их у тебя не отымет...

Теперь только Маша поняла в чем дело: она зарыдала и кинулась обнимать и целовать непеременно то Ваню, то Анюту, то самого Павла Алексеевича, то даже, наконец, ту женщину, которая привела детей и которая была временно придана им вместо отпущенной старой няньки. Маша кинулась к ней поспешно и от нее хотела опять броситься к детям; но та принялась чинно целоваться с нею, переваливая ее со щеки на щеку, и, похристосовавшись таким образом, с важностью ей поклонилась. Наконец Маша упала Павлу Алексеевичу в ноги. Он поднял ее и спросил:

- Хочешь ли заступить мать у этих полусирот? Маша с трудом промолвила: "Хочу, хочу..." - опять бросилась обнимать детей, взяла Анюту и в этот вечер уже более не спускала ее с рук.

Памятливая, умная и послушная, она строго следовала наставлениям Павла Алексеевича при воспитании доверенных ей деток; она легко поняла и всегда помнила, что первым условием при воспитании детей есть: не лгать перед ними или при них и не обманывать их никак, ничем и никогда, ниже в малейшей безделице. Через этот камень преткновения всех мамушек и нянюшек Маша легко перешагнула и, живучи отныне с ними и для них, расцвела и сама опять для жизни и грешную молитву свою о том, чтоб бог скорее ее прибрал, заменила другою, более христианскою: о благоденствии доверенных ей малюток. Заботливее Маши не могла быть для детей и лучшая мать; а Игривый отныне не только заступал у них место родного отца, но сделал гораздо более: он спас всю их будущность от гибельного влияния этого человека. Он же, Игривый, был и первым наставником и учителем их, когда судьба впоследствии возложила на него и эту обязанность.

Семен Терентьевич, который и самую женитьбу свою припоминал иногда потому только, что считал себя с грехом пополам помещиком, каким сделался посредством женитьбы, - Семен Терентьевич, возвратившись с последней поездки, и не заметил в первые дни отсутствия детей своих; потом спросил как бы мимоходом:

- А что же, кажется, ребятишек не видать?

И узнав, что сосед увез их с собою, промычал что-то вроде: "а!" или "мм!" - и пошел своим путем.

Когда все это устроилось, то и Павел Алексеевич ожил несколько. Его не тяготила более день за день и с часу на час участь Любаши: он знал, что она теперь весела и спокойна, что даже в его воле было продлить это спокойствие; детки ее были пристроены; он также не ездил более в Подстойное, не видел беспрестанно перед собою этого бесчинства и теперь даже не хотел и слышать о том, что там делается. Он внезапно стал семьянином, жил не только для себя, но и для других, милых ему существ, и день казался ему вдвое короче и яснее прежнего.

Прошло уже с лишком год, как Любаша была за границей; она писала Игривому, скучала по нем и по детям, но сама сознавалась, что здоровье ее чрезвычайно поправилось. Игривый выслал ей еще денег, написав ей, что они получены от мужа ее и брата, и просил остаться еще за границей. Он сделал это, рассудив, что ей возвращаться на первый случай незачем и что три недели, проведенные ею опять в Подстойном, без сомнения нанесли бы ей более вреда, чем год, проведенный в Теплице, мог принести пользы. Любаша писала ему на это: