Павел Мельников-Печерский - Ранние рассказы

Ну-с, вот прокуковала кукушка. Что же? — из кабинета вышел сам Елпидифор Перфильевич, красный такой, и сам глаза бумажным платком протирает. А за ним шел Петр и подал ему трубку саратовки… А из гостиной вышла Матрена Елистратовна, да такая расфранченная, распомаженная, что точно как губернская барыня в Христов праздник до обедни.

— Уф! знатно соснул! Петрушка, приготовь умыться. Матрена Елистратовна, все ли готово по вашей части?

— Все готово, батюшка Елпидифор Перфильевич, все приготовлено как ни на есть лучше.

— И закуска?

— И закуска, и все, все, что называется.

— То-то, то-то, смотрите у меня, чтобы все было у меня отличительно. Сами знаете, майор с офицерами приедет. Я к нему нарочно в Воронцово заезжал.

— Уж не беспокойтесь, все будет в самой модной пропорции и в политической полированности. Я вот недавно на крестинах в Троеславле была, ну там, знаете, губернские люди, так с них я возьму пример и поставлю все в бонтонности. Я ведь не судейша какая-нибудь — она вот намедни свои именины справляла, да и справила так, что и курам на смех… Что вы думаете? Ведь барыням малиновки по третьей недостало. А еще приглашают тоже. Уж звали бы свою братью — необразованных, а то зовут и нас, полированных. Уж не срамились бы лучше.

— Да что судейша, да что она, судейша? Так, прости господи, судейша так судейша и есть, и слов-то она не стоит, чтобы говорить об ней.

— А ведь тоже в барыни таращится.

— Нет, вот этого не хочет ли?

При этих словах Елпидифор Перфильевич взял свой палец в рот и потом поднес его к самому носу Матрены Елистратовны, а сам прищурил левый глаз и губу нижнюю надул, как купчиха за обедом. Это было прикрасою к остроте его, которую он любил употреблять при всяком удобном случае.

— Петрушка, узнай от сотского, посланы ли лошади за майором.

Петрушка пошел, пришел и сказал:

— Никак нет-с.

— Ах, он, разбойник муромский, отъявленный мошенник, да как же он смел не послать. Не я ли ему вчера говорил? Вот держи этаких людей в земском суде; так-то они службу исправляют, так-то они заботятся о казенном интересе… Ну, добро уж, сегодня для именин не трону его, а завтра уж дам себя знать. Поди, скажи ему, чтобы сейчас взял у ямщиков две тройки и скакал бы во весь опор в Воронцово — хоть и заморит лошадей — черт с ними. У Митьки подрядчика много денег — новых купит. Ступай!

Елпидифор Перфильевич крупными шагами заходил по зале, и все, что находилось в ней, затряслось на местах своих. Насилу-то уж он уходился. А то так и застучал ногами.

— А из кушанья-то у вас что есть, Матрена Елистратовна?

— Всего вдоволь, батюшка Елпидифор Перфильевич, всего вдоволь. Уж истинно во всяком довольствии, и пирог из той муки, что с ильинской мельницы в среду привезли, и жаркое из гусей, что Митька которыми покланялся, и холодное из ямских окороков…

Матрена Елистратовна долго перечисляла все кушанья с указанием на источники, из которых они заимствованы были. Как домоправительница, она хорошо знала все источники исправничьих доходов, остававшиеся непроницаемой тайной даже для Пятачкова, вот что приказным в суде служил и с Елпидифором Перфильевичем заместо письмоводителя ездил. Он тоже имел свои доходы, но не постигал финансовых тайн своего патрона. Да куда же ему, в самом деле? Елпидифор Перфильевич исправник, набольший, а вы ведь знаете, что большому кораблю большое и плавание. Ну и Пятачкову нечего бога гневить, сыт был, ведь он как курочка, так себе, по зернышку поклевывал да домик о пяти окошках и наклевал в три года с половиной.

— Одеваться! — крикнул Елпидифор Перфильевич. — Серый фрак, да манишку белую, да галстук… Какой бы галстук надеть, Матрена Елистратовна, для ради такого торжественного случая?

— А, да пестрый, по-моему. Вот что с ярмарки-то привезли — он ведь нарядный такой.

— А политично ли это будет?

— Во всякой моде и политике.

— Белый бы надо.

— Белый? А зачем белый? Как бы вот из Троеславля кто был, ну, оно так белый бы.

— А майор-то будет?

— Эка — майор, ну что он за важная птица, прости господи, ведь не генерал же какой. Для майора и то фрак надеваете, для своих-то так и сюртук бы ничего.

— Ну, ин пестрый… Да еще позови Гришку сотского, чтобы свечи зажигал. Да что это долго Кисточкин нейдет? Уж не нарезался ли опять! Беда, коли нарезался, кому на музыке-то играть будет?

Елпидифор Перфильевич пошел одеваться, Матрена Елистратовна пошла детей одевать. Минут десять в зале Гришка расставлял свечки по ранжиру, обернутые в бумажки, а уж как обернуты свечки-то были: бумажки и синие, и красные, и всякие, и надрезаны так же, как на конфетах, вот что по восьми гривен фунт которые продают. Это смастерила Матрена Елистратовна, а у нее, нечего сказать, вкус полированный был, как сама она говорила.

Было глубокое безмолвие в зале. Только раздавался скрип и стук маятника на стенных часах, да еще по временам слышалась брань густым басом Елпидифора Перфильевича, сыпавшаяся на его камердинера. Порой звуки, похожие на звук биения по ланитам, аккомпанировали этой брани.

Вывела Матрена Елистратовна детей Елпидифора Перфильевича. Мальчики (одного Митрошей, а другого Савинькой звали) были одеты в сюртуки табачного цвета с медными пуговицами. На обоих были превысокие галстуки, перешедшие к ним в наследство от их родителя. На Митроше красный, а на Савиньке зеленый, с желтыми цветочками, славный галстук — точно яичница с луком. Сапоги — известно, как у баричей, со скрипом, деготьком смазаны, а головы у них, то есть не у сапогов, а у баричей — деревянным маслом помаслены.

Посадила Матрена Елистратовна своих внучков в углу залы под образами и примолвила им:

— А будут гости приходить, вы встаньте да поклонитесь, да опять сядьте, а коли кто с вами заговорит — отвечайте стоя, да ты, Савинька, смотри, не усни опять; а то ведь смотри — завтра добром не разделаешься.

Потом с подобными наставлениями посадила она Феничку да Лушеньку в гостиной. На Феничке было красное платье, все в черных мушках, и зеленый передничек, и сама при гребенке; ну, ведь уж двенадцать лет было ей, коли не больше, в невесты смотрит — нельзя без гребенки. А Лушенька была поменьше, так на той было зеленое ситцевое платье, персидский платочек и белый передничек, а волосы в две косы заплетены и спереди красной лентой связаны.

В исходе шестого часа стали и гости приезжать и приходить. Сам Елпидифор Перфильевич стал у печки, что подле прихожей двери стоит, и принимал гостей, смотря по их качеству и достоинству кармана. Кому кивал головой — значило, неважная птица, кому говорил: «А-а, здорово», тот подавал хорошие надежды на будущее благосостояние, а кому подавал руку и провожал до гостиной, тот был сам немножко похуже Елпидифора Перфильевича.