Исмаил Гараев - Сходка

- "Сетка" здесь есть?

Зверь держал папиросу в левом углу рта, дым от нее поднимался к его густым, сросшимся, нависающим над глазами бровям. Один глаз он прищурил, скривив и приподняв угол рта с зажатой папиросой. Правый же глаз при этом округлился, как у совы.

- По-моему, быть не должно, - ответил Прошляк.

Тигр, подвинувшись вперед, свесил вниз ноги.

- Не крути! Есть или нет?

- Откуда мне знать?

Зверь тоже опустил вниз ноги, проведя ими перед носом Тигра, и стал поигрывать одной из них. На обеих было написано "Они устали".

Протягивая Прошляку "ксиву", он сказал:

- Читай! Громко, вслух, чтобы мы слышали!

Прошляк внутренне весь напрягся, стараясь держаться спокойно. В такой момент, да еще в таких условиях подавить волнение. Не подавать вида никому не по силам: выдать могло все - и взгляд, и малейшее изменение голоса, движение, жест, а эти двое слишком опытны, чтобы что-нибудь упустить, не заметить. К тому же в руках он держал "доказательства", а это не то, что кто-то там сказал, другие, передавая, прибывшим сверх того, изменили, как хотели, хорошего сделали плохим, плохого - хорошим. Это была сама правда, правда в чистом виде, справка о том, что и как было в действительности, разложенной по часам и минутам.

- Вам не обязательно! Обойдетесь, - Прошляк тоже был не лыком шит. "Гремел" когда-то в свое время, как и они, и у него было прошлое, которым он мог гордиться. "Читай громко, чтобы мы слышали!" - было оскорблением. Они не должны были так говорить, пока ничего не доказано. Своим ответом Прошляк указал им на то, что они не правы. Те промолчали, и Прошляк прочел "Ксиву" про себя.

Все в ней было написано правильно. Это произошло в колонии...

В условленный день предстоящего этапа Воры и Блатные ближайшей округи должны были собраться в "центральном", чтобы дать Яверу звание Вора. Встречу эту организовать было нелегко: в санчасти колонии они провернули дело так, будто бы внезапно тяжело заболели, и им необходимо лечение. "Бабок" на это дело было отпущено достаточно. Подготовка же началась за два-три месяца: "ксивы" передавались только через "братву", переправляемую из одной колонии в другую или отсылаемых на повторное следствие. Услугами "фраеров", "мужиков" и других представителей "массы" пренебрегалось. Из центрального изолятора распределялись, отправлялись во все колонии. Перед тем, как сесть в "воронок", "ксиву", заделанную в целлофан, проглатывали, чтобы во время "шмона" не попала в руки "штатным", и те не узнали о намерениях Воров и Блатных.

Потом, после "севера", целлофановый пакетик с "ксивой" тщательно промывался. Но, случалось, снова проглатывался, лишь бы не попал к "штатным" ни в коем случае. Иначе, за этим стояла смерть, настолько это было серьезно.

Тогда вместе с Явером в колонии находился еще один, более уважаемый и влиятельный "стремящийся" Ваня. Он разбивал споры, определял, кто прав, кто нет в драках и заварушках, разъяснял карточные недоразумения. "Братва", в основном, вокруг него только и собиралась. Большинство сходок проводил он сам, часто находил сырые места в "доказательствах". Даже в сходках, проводимых Явером, "неправых" делал "правыми".

В "общаке" он бы за старшего. Тем, кто сидел в "крытых" или "дальних", посылал "подогрев". Оказывал помощь "чистым ребятам", которых никто не навещал. Словом, у Явера было только имя, ни он сам, ни слова его ничего не значили. Явер чувствовал, что Ваня в центральную пошлет "ксиву" с тем, что Явер - "не достоин", поэтому он передал старшему оперу три тысячи, которые накануне выиграл в карты, чтобы Ваню "опустили".

Когда в очередной раз Ваня сел играть в карты, Явер особым условленным знаком донес на него. В то время, как деньги "в банке" стояли горой, Ваню накрыли и увели в "глухую", туда, где "штатные" допрашивали нарушителей. Скоро оттуда послышался его рев. Этого нельзя было позволять себе. Он должен был терпеть молча, с мужеством "идеалиста" все пытки и мучения.

Потом, во время "развода", его поставили перед всеми. Он еле стоял на ногах, чувствовалось, что держится из последних сил, с трудом собирая остатки сил и воли. На руку ему надели "повязку", позвали одного из самых презренных "козлов" и заставили поцеловаться.

В тот вечер в барак Ваню не пустили, увели в штрафной изолятор, а утром пронеслось - "Самоубийство!.."

Прошляк тяжело поднял голову. Протянул "ксиву" Зверю.

- Держи у себя! - Зверь брезгливо, тыльной стороной ладони оттолкнул его руку. - Ну!.. Не правда?

- Клевета! - ответил Прошляк, постаравшись вложить в свой голос всю силу убеждения, какая у него была.

Зверь вдруг спрыгнул на пол, и Прошляк тотчас же отскочил, прижался спиной к двери, словно его распяли.

- Отойди от двери! - приказал Зверь. - У меня разговор к надзору.

Прошляк не поверил:

- Клевета!

Зверь поднял руку, замахиваясь, и снова отпустил.

- Ладно, об этом потом.

- Клевета! - Прошляк все еще не верил и говорил настороженно.

- Ты знаешь, кто это писал? - с деланным спокойствием спросил Зверь.

Прошляк потянулся вперед, точно готов был проглотить все, что сейчас скажет Зверь, не давая пролиться ни капле, ни словечку.

- Кто?

- Волк! Волк клеветник? - в тоне Зверя чувствовалась уверенность и решительность, пресекающие всякие сомнения.

- Может, кто от его имени, - заикнулся, было, Прошляк.

- Эй! - закричал сверху Тигр.

Прошляк вжался спиной, лопатками в дверь, но для Зверя это не было большим препятствием. Обхватив Явера за шею одной пятерной, он так швырнул его, что Прошляк влетел в "север" вместе с куском черного ситца, которым тот был завешен. Пытаясь выбраться из этого угла, Прошляк услышал разговор Зверя с надзирателем.

- Возьми пока сто, обещаю триста. Чтобы завтра здесь были и магнитофон, и кассета.

- Будет сделано.

- Во сколько принесешь?

- В два.

- Могу быть спокоен?

- Будь.

* * *

Когда ручную тележку катили через весь коридор, останавливаясь перед каждой камерой, и стук колес ее смешивался со стуком железных окошек кормушек в дверях, все знали, что сейчас шесть часов утра - раздаются "пайки", куски хлеба. А когда после тишины, которая тотчас уносит мысли в какие-то дали и глубины, снова раздавался звук катящейся тележки, и снова стучали дверцы кормушек, в том, что теперь раздают заплесневевшую, позеленевшую, напоминающую подгоревшую лепешку кашу в алюминиевых мисках, не сомневался никто, даже те, кто провел здесь, в этих условиях, только один день. Наступившее после этого безмолвие не было скоротечным, оно ни во что не вписывалось и было каким-то другим. Тележку толкали из конца в конец коридора, в нее со стуком горкой скидывались пустые миски. Не успевали затихнуть и эти звуки, как начинали открываться засовы, верхние и нижние замки камер. Новая смена пересчитывали заключенных, сверяясь со списком в руках. В камерах же, где сидели Воры, ни двери не открывались, ни пайки не раздавались. Они пересчитывались через дверное окошко.