Владимир Кораблинов - Прозрение Аполлона

Денис Денисыч с учителем село из конца в конец прошли, заглянули чуть ли не в каждый двор, но все без толку: глазу не на чем было остановиться. Грудастая Леда, кокетничающая с плохо, беспомощно нарисованным лебедем, красовалась на дверце курятника; пухлый купидон нацеливался из лука в старый хомут под навесом-погребицы; какое-то бурное море с тонущими кораблями накрывало кадушку для отрубей.

– Вот-с, не угодно ли! – возмущенно трепетал бородкой учитель Понамарев. – Вандализм! Вопиющее невежество! Произведения искусства – в свинюшнике! А? Что вы на это скажете?

Денис Денисыч сказал, что всем этим нимфам и купидонам едва ли найдется лучшее применение.

– Разве что вот несколько рам…

Учитель сперва не понял, ошалело таращил глаза.

– То есть как же-с… позвольте? Какое же это применение? – недоуменно спросил. – В катухе-с?

– Вот именно, – сердито сказал Денис Денисыч – В катухе-с.

Всякое в его поездках случалось, но такое… Ему живо представилось свиное мурло махорочного фабриканта, ударившегося в моду коллекционирования. Зло взяло, что вот этак бессмысленно проездил да еще и влип в идиотскую историю с бандитами, чуть жизнью не поплатился, рукопись потерял – и из-за чего? Из-за дерьма, из-за ярко размалеванного мусора.

– Так-таки ничего и не обнаружили? – заикаясь от обиды, спросил учитель. Он стоял посреди зеленого выгона, возле церкви, засунув руки в карманы пятнисто-синих, из дурно выкрашенной холстины брюк, раскачиваясь с каблуков на носки. – Так-таки и ничего ценного?

– Ничего, представьте, – сказал Денис Денисыч. – Исключительная чепуха. Базарная мазня.

Задрав голову, он разглядывал церковную колокольню. Это было довольно интересное барокко конца восемнадцатого века.

– Вот это разве…

– Ка-а-к?! Церковь?!

– Да… но тут уж мы с вами ничего не можем сделать, ее в музей не увезешь.

– Прекрасно-с, прекрасно-с… очень хорошо-с! – Учитель откровенно недоверчиво оглядывал Легеню. И вдруг выпалил неожиданно: – А позвольте, дорогой товарищ, ваш мандатик?

И долго читал бумагу, вертел так и этак, для чего-то смотрел на свет, качал головой, видимо сомневаясь.

– Ну что ж, – сказал наконец, – если так, то извиняюсь, конечно, за беспокойство. Придется написать в высшие инстанции…

– Да для чего же, помилуйте? – улыбнулся Денис Денисыч. – Вы мне не верите?

– Не верю-с, – твердо отчеканил учитель. – Да и кто же вам поверит? Миллионер-с, на всю Россию знаменитая фирма – и вот тебе, вдруг…

– Это вы о ком? – не понял Легеня.

– О ком же – о Филине Сысой Матвеиче-с. Не глупее же они вашего были-с. У них художники даже на жаловании служили…

– Ну и пишите! – вспыхнул Денис Денисыч. – Можете хоть самому наркому писать, если вам кроме делать нечего.

– И напишу-с! – взвизгнул учитель. – Вот именно, самому товарищу Луначарскому и напишу-с!

Учитель Понамарев ушел разобиженный.

«Ну, анекдот! – подумал Денис Денисыч. – Да еще и какой скверный анекдот-то…»

Он присел на бревнышко в холодок под старым ясенем, буйно разросшимся над воротами церковной ограды. Невеселые были его мысли: поезд на Крутогорск идет ночью, значит, надо бы, не мешкая, сейчас же шагать в Садаково. Но… двадцать верст по грязной, еще не просохшей дороге… Но боль в голове, разбитость во всем теле. Еще бы, битых три часа таскаться по селу, да натощак… Впрочем, есть уже не хотелось, перетерпел, но – спать, спать…

Ласково, задушевно шептала густая листва над головой. Какие-то дивные запахи от ясеня, от скошенной на церковном дворе отавы, от теплой парной земли обволакивали легким облаком. И вот так бы, закрыв глаза, сидеть да сидеть, забыть про житейские дрязги, кровь, злобу, отмахнуться от всего, что извне, а только чувствовать, что внутри тебя, вдыхать эти сладковатые запахи земли, слушать шепот деревьев, негромкий пересвист синичек над головой…

Но был Легеня из тех людей, помыслы которых о покое так и остаются лишь помыслами: жизнь только и делает, что разрушает эти иллюзии и – хочешь не хочешь – велит действовать. Сейчас, например, он, может, и заснул бы в тишине под ясенем и, может, хоть на малое время обрел бы желанный покой, но Жизнь по зеленой мураве церковного выгона подкралась неслышно и над самым ухом пропела звонким, чуть хрипловатым тенорком:

– Ну, как делишки, товарищ Легеня! Много ль чего обнаружил по деревенским дворам?

Денис Денисыч вздрогнул, открыл глаза. Перед ним стоял давешний милиционер Тюфейкин, с добрым любопытством разглядывал этого чудного очкастого культпросветчика, которого в перестрелке с гундыревцами очень свободно мог бы и укокошить. «Откуда он взялся?» – удивился Легеня.

– К сожалению, ничего не обнаружил, – растерянно сказал. – Одни рамы золотые, да и те дрянь, в печку только, на растопку.

– Плохие же, значит, ваши дела, – посочувствовал милиционер. Он присел рядом на бревнышке, свернул огромную, с длинной ножкой цигарку, но табаку в нее не насыпал, а так, пустую, сунул в рот, стал чмокать, посасывать.

– Это я так от курева отвыкаю, – сказал. – А то, ну ее к черту, в грудях, тентиль-вентиль, чегой-то сипеть стало, не отхаркаюсь, да и на… Ничего, значит, нету по художественной части такого особого…

Он задумчиво поглядел на Дениса Денисыча, но как бы мимо, как бы не замечая его.

– Тогда вот что. Время сейчас, – он поглядел на огромные, переделанные из карманных ручные часы, – время сейчас половина шестого, все равно засветло до станции не доберетесь, а ходить по нашим дорогам ночью – сами видели – лучше не пробовать… Ночевать придется, товарищ Легеня. И вот есть у меня соображение – свести вас к одной старушечке, у ней и переспите спокойно до завтрева… да заодно и поглядите, может, у ней-то, у Егорьевны у нашей, и находится самая что ни на есть первейшая художественная драгоценность.

С лукавой усмешкой поглядел на Дениса Денисыча, подмигнул даже: вот, мол, как я тебя, тентиль-вентиль, озадачил!

Действительно, это вышло так неожиданно и интересно, что у Дениса Денисыча и боль и усталость как ветром сдуло.

И они пошли к старушечке.

Ее кособокая вдовья избенка стояла на отшибе, у самого леса, вплотную прислонясь к веселому разнодеревью, где и береза светлела, и алая рябина разбрызгала свои бусинки-ягодки, и чуть пожелтевшие лапчатые листья клена узорчато вкрапливались в зеленую черноту молодой сосновой посадки.

В лопухах, в чертополохе, среди мелкого кустарника, прихотливо вилась не слишком притоптанная тропка, по которой словно вот только-только прокатился лукавый, от бабушки с дедушкой убежавший колобок… И оттого, что колобок вспомнился, и от непонятности – для чего крохотная избенка эта, бог знает откуда взялась, притулилась тут, на отшибе от села, – все вдруг обернулось забытой бабушкиной сказкой, и таким желанным русским, с детства всю жизнь носимым в себе, заветным и береженым русским повеяло!