Николай Гарин-Михайловский - Детство Тёмы (Семейная хроника - 1)

Тёму особенно трогала перемена в отце, потому что с ним отец был всегда строже и суровее, чем с другими.

Но при всем добром желании с обеих сторон сближение отца с сыном очень туго подвигалось вперед.

- Ну, что твое море? - спросил Тёму как-то отец во время вечернего чая, за которым, кроме семьи, скромно и конфузливо сидел учитель музыки - молодой худосочный господин.

- Да, что море? - огорченно заметала мать, - гребут до изнеможения, вчера восемь часов не вставали с весел... Ездят в бурю и кончат тем, что утонут в своем море.

- Я в этом отношении фаталист, - сказал отец, исчезая в клубах дыма. Двум смертям не бывать, а одной - как ни вертись, все равно не миновать. За делом-то, пожалуй, и приятнее умереть, чем так сидеть да дожидаться смерти.

Глаза Тёмы сверкнули на отца.

- Ну, пожалуйста, - обратилась мать к сыну. - Сначала дело свое сделай, как папа, курс кончи, обзаведись семьей.

- Я никогда не женюсь, - ответил Тёма. - Моряку нельзя жениться, у моряка жена - море.

Он с удовольствием потянулся.

- Данилов тоже, конечно, не женится? - спросила Зина.

- Конечно, не женится, мы с ним будем всегда вместе, на одном корабле.

- Вместе и командовать будете, конечно? - пошутил отец.

Отец был в духе.

Тёма, пригнувшись к столу так, что только торчала его голова, ответил весело, сконфуженно улыбаясь:

- Ну-у, командовать...

- Не надеешься? - быстро, немного пренебрежительно спросил отец и, затянувшись, проговорил: - А не надеешься - и командовать никогда не будешь... По поводу фатализма... - обратился он к учителю музыки. - В нашей военной службе, да и во всякой службе не фаталист не может сделать карьеры... Под Германштадтом наш полк, - отец бросил взгляд на сына, - стоял на левом фланге. Я тогда был еще командиром эскадрона, а командиром полка мой же дядя был. Я считался непокорным офицером. Никакого непокорства не было, но раздражали нелепые распоряжения. Ну-с... Так вот, сижу я на своем Черте...

- Папина лошадь, - подсказала мать.

- ...и говорю офицерам... А так, с косогора, нам вся картина как на ладони видна: стоит в долине авангардом каре венгерцев - человек тысяча, два орудия при них, а за ними остальной табор - тысяч четырнадцать. С этой стороны по косогору наши войска. Я и говорю: "Вот сбить бы с позиции это каре да под их прикрытием и двинуть вперед; без одного выстрела подобрались бы". Командир и говорит: "Тут целый полк перебьешь, пока до этого каре доберешься только". Заспорил я с ним, что с одним своим эскадроном собью каре... конечно, в сущности, какое ж это войско было? Пушки дрянные, ружья... да и войско-то: сапожник, шарманщик, франт... так - сброд. А наши ведь: николаевские. Дядя и говорит: "Э, сумасшедший человек! Мелешь чепуху, потому что еще пороху как следует не нюхал, а послать тебя, так тогда бы и узнал..." Как будто отрезал! Подлетает адъютант главнокомандующего и передает приказание выслать эскадрон против каре. Я, долго не думая, и говорю дяде на ухо: "Ну, дядя, выбирай: или дай мне возможность делом смыть твои слова с моей чести, или я должен буду выбрать другой какой-нибудь способ искать удовлетворения..." Говорю, а сам и бровью не моргну. А дядя уж был семейный, - как стоянка, сейчас жене письма... дети уж были, - какая там дуэль! Покосился он на меня вроде того, что за черт такой к нему привязался, плюнул и говорит, обращаясь к офицерам: "А что, господа, признаете за ним право идти в атаку?" Неприятно, конечно: всякому хочется, ну, а действительно так ловко вышло, что право-то за мной. "Ну, говорит, будем любоваться, как ты умудришься смерти в глотку влезть да вылезть оттуда. Кстати уж скажи - куда и на сорокоуст отдать: ведь, кроме меня, за тебя-то, бешеного, и молиться некому".

Отец усмехнулся и несколько раз энергично затянулся.

Тёма так и замер на своем месте.

Раскурив трубку, отец боковым взглядом посмотрел на сына и продолжал:

- А молиться-то за меня и в самом деле некому было: я сиротой рос... Ну-с... Подскакал я к своему эскадрону: "Ребята! Милость нам - в атаку! Живы будем, от царя награда, а от меня хоть залейся водкой!" - "Хоть к черту в зубы веди!.." Скомандовал я, и стали мы заходить... А так: овраг кончался, и этакий холмик стоял в долине, - я и хотел было за ним выстроить эскадрон и тогда уже сразу развернутым фронтом ударить на каре. Тут как тут, смотрю проклятая речушка, - не заметил, надо бы правой стороной оврага спускаться... - дрянь, сажени три, а топкая. Сунулся один, увяз, - уж по лошади пролез назад... Нечего делать, пришлось идти до мостика и уж в открытом месте переходить речку: мостик жиденький, только-только одному в поводу пройти с лошадью. Заметили... Сейчас же, конечно, огонь открыли... В движении, на ходу не чувствуешь как-то этой тоски смерти: ну, свалится лошадь, сорвется человек с седла - не слышно. А тут упадет и стонет. Вижу, у солдатиков уж дух не тот. Ну, и самому-таки и жутко и неловко: как-никак виноват. Нечаянно зло сделаешь, пустое, и то мучит, а здесь ведь жизнь человеческая: тут, там пятнадцать человек уложили, пока переходили, - всё на твою совесть. Повернулся я к солдатам - смотрят покорно, конечно, а тоже ведь всё понимают. Так как-то вырвалось: "Ну, братцы, виноват - оплошал! Жив буду - заслужу, а теперь не выдавайте!"

Отец затянулся.

- Встрепенулись... "Отцом был - не выдадим!" Конечно, николаевские времена: с человеком, как со скотом... Ласку ценили... Ну, и меня, конечно, тронуло. Да и минута ведь какая же! Может, и сам уже стоишь перед своим смертным часом... Прямо - отец, а это твои дети: и не то, чтобы жаль, а так как-то, вот за каждого самого последнего солдата, как за самого родного, вот сейчас всю душу свою положить готов. И у всех такое же чувство... вот какое только после причастия бывает... Нет, сильнее! Ну вот, точно вдруг само небо раскрылось и сам господь благословил нас и дал нам одно тело, одну душу и сказал: идите. Куда и страх девался! Под огнем, а как на плацу построились. И картина же действительно! Уланы... Один к одному - красавцы на подбор!.. Чепраки малиновые... Лошади вороные... Солнце блестит, в небе ни тучки... двадцать пятое июля... наши войска как на ладони... Эх!! Нет уж того, что было, теперь нет и не будет. Впереди смерть, ад... тысячи ружей в упор, десять смертей на одного, а на душе, как тронулись, точно прямо в рай лететь собрался.

Отец остановился и опять несколько раз затянулся.

- Ну-с, так вот... Тронулись мы... Собрал я своего Черта и стал выпускать понемногу. А Чертом я называл свою лошадь оттого, что не выносила она, когда ее между ушами трогали, сразу освирепеет: стена не стена, огонь не огонь, - одним словом, черт! А так - первая лошадь. И уж сколько мне говорили: сломишь голову; жаль расстаться, хоть ты что... Ну-с, так вот... Стали забирать кони... шибче, шибче... Марш-марш, в карьер!.. И-ить!.. Весь эскадрон, как один человек... только земля дрожит... пики наперевес... Лошадь врастяжку, точно на месте стоишь... А там ждут... Да хоть бы стрелял... Ждет... в упор хочет... Смотрит: глаз видно!.. Тошно, прямо тошно: бей, не томи! Пли!!! Все перевернуло сразу... эскадрон как вкопанный! Пыль... лошади... люди... Каша. "Вперед!!" Ни с места! Так секунда... Назад?! Серая шинель?! Позор?! А мои уж поворачивают коней... "Ребята, что ж вы?!" И не смотрят. Э-эх!.. За сердце схватило!.. "Па-а-длецы!" Да как хвачу меж ушей своего Черта...