Гайто Газданов - Возвращение Будды

Этот день наступил через три недели. Меня опять привели в кабинет следователя. Он поздоровался со мной - чего раньше никогда не делал - и сказал:

- Я мог бы вас не вызывать, но мне хотелось вас видеть и у меня оказалось немного свободного времени.

Он расстегнул свой портфель - и в следующую секунду я увидел в его руках золотого Будду.

- Вот ваш спаситель, - сказал он. - Его, однако, было не так легко найти.

Он внимательно смотрел на статуэтку.

- Вещь действительно замечательная, - сказал он, - но я не нахожу в ней никакого сходства со святым Иеронимом и я боюсь, что это ваше сравнение чрезвычайно произвольно. Какую именно картину вы имеете в виду?

- Должен вам признаться, что я плохой знаток живописи, - сказал я. - Я имею в виду анонимную картину, на которую я обратил внимание в Лувре. Она приписывается, если не ошибаюсь, школе Синьорелли. Мне казалось, что в ее исполнении участвовали двое. Картина изображает святого Иеронима в религиозном экстазе. Он прижимает к голой груди камень, из-под которого течет кровь. Его лицо поднято к небу, глаза закатываются в священном исступлении, губы его старческого рта почти провалились; и в воздухе, над его головой, летит изображение Распятия. Мне казалось, что в исполнении картины участвовали двое, потому что воздушное Распятие выполнено небрежно и неубедительно по сравнению с необыкновенной силой выражения, вложенной художником в лицо святого Иеронима. Статуэтка меня поразила с первого же раза именно этим выражением экстаза, которое кажется таким неожиданным у Будды, потому что его лицо на всех его изображениях, которые мне пришлось видеть, олимпийски спокойно.

- Я надеюсь, что мы как-нибудь поговорим с вами об этом, - сказал он. Сегодня вечером вы будете спать в вашей собственной постели. Амар еще не арестован, но это, конечно, вопрос времени.

- Ордер о моем освобождении уже подписан? - спросил я. - Я хочу сказать, могу ли я теперь разговаривать с вами как частное лицо?

- Конечно.

Тогда я привел ему свои соображения по поводу Амара и повторил ему то, о чем я думал неоднократно, именно, что Амар не был способен, по-моему, нанести удар такой силы и точности.

- Я его видел, - сказал я. - Это человек физически слабый, изнуренный, по-видимому, болезнью. Стоит посмотреть на одну его походку, - он волочит ногу, - чтобы убедиться в этом.

- Мне этот пункт тоже представлялся необъяснимым сначала, - ответил он. - Но впоследствии я имел возможность оперировать данными, которыми вы, конечно, не могли располагать.

- Именно?

- Результаты вскрытия - во-первых. Досье Амара - во-вторых.

- Что показало вскрытие?

- Удар был нанесен не обыкновенным ножом, а трехгранным оружием, несколько похожим на штык. Таким ножом бьют скотину на бойнях.

- Вы хотите сказать...

- Я хочу сказать, что до своей болезни Амар работал на бойнях в Тунисе.

- Да, - сказал я. - Я понимаю. Именно так это и должно было быть.

Вспоминая потом это время, я должен был констатировать преобладание в нем двух вещей: непривычной легкости и такого впечатления, точно я только что присутствовал при исчезновении целого мира. Это было новое и несколько тревожное чувство свободы, и мне все казалось, что в любую минуту это может прекратиться и что я вновь исчезну из этой действительности, поглощенный очередным приливом той иррациональной стихии, которая до сих пор играла такую значительную роль в моей жизни. Но каждый раз я убеждался, что мои опасения были напрасны или во всяком случае преждевременны.

Лида пришла ко мне, как только узнала о моем освобождении. На лице ее были следы слез, она не могла удержаться от всхлипываний, говоря о Павле Александровиче. По ее словам, она была так же далека от убийства, как я, она никогда даже не допускала возможности такой чудовищной вещи. Амар, о проектах которого она не имела представления, действовал, по-видимому, в припадке неудержимой ревности. Счастье недолго баловало ее, - то счастье, которое она заслужила столькими годами безотрадной жизни. Зачем она выписала Амара? Она знала, что я был о ней незаслуженно плохого мнения, и готова была мне это простить, потому что я, конечно, не пройдя через ее жизненный опыт, не был в состоянии понять ее побуждений, ее желаний, ее любви. Она была готова искупить свою невольную вину чем угодно.

- Вот я сижу перед вами, - сказала она, - совершенно разбитая и уничтоженная. Судьба отняла то немногое, что у меня было, и у меня ничего не осталось. Я спрашиваю вас, что мне делать. Скажите мне это, и я обещаю вам, что буду следовать всем вашим советам.

Я слушал ее рассеянно и думал о том, кто ей мог подсказать эти слова. Если это была ее собственная инициатива, то это лишний раз доказывало, что она была умнее, чем этого можно было ожидать.

- Я не вижу, почему именно я должен вам давать советы, - сказал я. - До сих пор вы без них обходились. Вы говорите так, точно мы связаны какой-то взаимной ответственностью. Это не соответствует действительности.

- Вы полагаете, что мы ничем не связаны? У Павла Александровича был друг, это вы, и была женщина, которую он любил. И вы считаете, что память о нем вас ни к чему не обязывает?

- Извините меня, я не очень понимаю, что вы хотите сказать.

Она подняла на меня свои тяжелые глаза.

- Вы сказали мне однажды, в ответ на мою фразу, - которая вам не понравилась, - о том, что мы принадлежим к двум разным мирам, вы сказали мне тогда, что в вашем мире все по-другому, чем в моем. Иначе говоря, я думала, что если в том мире, к которому я имею несчастье принадлежать, я не могу рассчитывать ни на что, кроме ненависти, матерьяльных соображений и животных чувств, в вашем мире я вправе была бы ожидать другого: сочувствия, понимания, какого-то движения души, не продиктованного корыстными соображениями.

Я с удивлением на нее смотрел. Кто ее научил так говорить и так думать?

- Я вижу, что действительно мало знал о вас, - сказал я, - только то, в конце концов, что вы нашли нужным мне сообщить. Но я не мог ожидать, что любовница Амара будет говорить таким языком. Где вы ему научились?

- Вы невнимательно слушали меня, когда я вам рассказывала о моей жизни. Я несколько лет служила у старого доктора, у него была большая библиотека;

я прочла много книг.

- И он умер своей смертью? Она посмотрела на меня с упреком. Я молчал. Тогда она сказала:

- В вашем мире, оказывается, можно быть еще более жестоким, чем в моем. Да, он умер своей смертью.

- То, в чем судьба, - как вы это называете, - отказала Павлу Александровичу.

- Это была двойная смерть. Потому что мне кажется, что с той минуты, когда он умер, я тоже перестала существовать.

Я слушал ее слова и испытывал сложное чувство бешенства, отвращения и печали.