Владимир Соллогуб - Тарантас (Путевые впечатления)

— Я думаю, — спросил Иван Васильевич, — что конторская отчетность должна быть очень затруднительна?

— Ничуть не бывало. У меня этим далом заведывает жена, Авдотья Петровна. Сперва делается разводка на треку вперед. Потом в полевом журнале записывается, что в треку исполнено. Для ужина и замолота особая тетрадь да две приходно-рзсходные книги: одна для хлеба, другая для денег. Вот тебе и вся наша мудрость.

— А есть ли у вас госпиталь и прочие врачебные средстве.. Заводите ли вы приюты для крестьянских детей во время полевых работ? Учредили ли вы ланкастерскую школу [Ланкастерская школа — система обучения, названная так по имени английского педагога Ланкастера (1778-1838)] взаимного обучения?

— Эге, ге, ге... брат, чего захотел! У меня Авдотья Петровна сама лечит больных простыми средствами. Иногда и помогает, а учит читать у нас кого угодно пономарь. Два мальчика сами напросились. Такие, право, бойкие, а другие не охотники... Отцы, говорят, грамоте не знали, к чему ж и нам знать?

— Ну, а что же вы делаете в голодные годы? — спросил Иван Васильевич.

— Да бог милует. Давно не было беды, да и запасы у меня в порядке. Ссуды ни у кого, слава богу, родясь на просил. Пятнадцать лет никак тому назад хозяйство-то еще, знаешь, было слабенькое, уж точно была невзгода.

Озимь еще с осени червь поел. Весной бог не дал дождя.

Словом, ни колоса, ни зерна, ровно ничего. Запасов не было. Что станешь тут делать? Пришли ко мне мужики и плачутся: «Беда, батюшка Василий Иванович! Ни себя, ни детей кормить печем. Знать, последний час пришел».

Ну, говорю я, ребятушки, что ж тут делать? У меня, слава богу, есть зерно в амбаре. Мог бы, правда, по тридцати рублей за четверть спустить, да бог не пошлет благословения на такое дело. Берите, пока хватит. Авось и прокормимся как-нибудь... Слава богу, всем достало.

— Да это прекрасно! — воскликнул Иван Васильевич.

— Что ж тут хорошего? Не умирать же им впрямь с голода. Да этого мало. Кругом меня помещики всё богатые, знатные, знаешь, такие живут себе за границей — где им подумать о мужике. Знаешь ли, до чего доходило? Целое село выйдет на большую дорогу обстановить проезжего.

— Как, грабят? — спросил Иван Васильевич.

— Нет, брат, не грабят, а станут мужики на колени:

«Сам, батюшка, видишь, не дай умирать, а за душу бога молить». И ко мне пришли, и я им все отдал, что осталось после моих собственных, отдал, разумеется, взаймы.

— И никогда не получили обратно?

— Знаешь ли ты русского мужика! Все получил до зерна. Правда, цена-то была уже другая... ну, да на сердце зато было весело...

— Так вас любят? — спросил Иван Васильевич.

— Сам увидишь, как домой приедем. Весь народ сбежится. «Батюшка-де Василий Иванович приехал...» Старый и малый, все высыпят на господский двор, кто с гусем, кто с медом, кто с чем попало. «Здравствуйте-де, батюшка Василий Иванович. Что-де ты так долго к нам не жаловал? А мы так о твоей милости стосковались». — «Здорово, православные. Чай, поминали меня?» — «Как, батюшка, не поминать. Ты сына моего от рекрутчины спас, ты, батюшка, дом мне построил; ты, батюшка, корову мне дал; ты, батюшка, дочь мою крестил; дай бог тебе, батюшка, здравствовать».

Глаза Василия Ивановича засверкали; Иван Васильевич взглянул на него с почтением... и сам тарантас показался ему едва ли не лучше самого щегольского иохимского дормеза.

На другой день, около вечера, тарантас въехал в небольшой, но весьма странный городок. Весь городок заключался в одной только улице, по обеим сторонам которой маленькие серобревенчатые домики учтиво кланялись проезжающим. В окнах большая часть стекол были выбиты и заменены масляной бумагой, из-за которой кое-где высовывались истертые вицмундиры, рыжие бороды да подбитые чайники.

— Уездный город? — спросил, потягиваясь, Иван Васильевич.

— Никак нет-с, — отвечал ямщик, — заштатный...

Между тем в движении тарантаса происходило что-то совершенно необычайное. Твердая его поступь вдруг стала робка и нерешительна, как будто бы он сделал какую-нибудь глупость. Неужели он, который никогда не чинится, никогда не опрокидывается, он — краса и радость безорежнои степи, осрамился на самой средине дороги и, как тщедушный рессорный экипаж, должен подлежать починке в городской кузнице? Печально и робко остановился он у станционного двора. Сенька слез с козел, обошел около него кругом, посмотрел под него, пощупал дрогу, пошатнул спицы, потом покачал головой и, сняв картуз, обратился к Василию Ивановичу с неожиданной речью:

— Как прикажете, сударь, а эвдак он двух верст не пройдет. Весь рассыплется.

— Что? — спросил с гневом и ужасом Василий Иванович.

Если б Василию Ивановичу доложили, что староста его пьян без просыпа, что Авдотья Петровна обкушалась и нездорова, его бы огорчили подобные известия, но все-таки не так, как измена надежного, любимого тарантаса.

— Что? — повторил он с заметным волнением. — Что?..

Сломался?..

— Да по мне, все равно-с, — продолжал с жестокостью Сенька. — Как будет-с угодно-с. Сами извольте-с взглянуть. В переднем колесе шина лопнула... А вот-с в заднем три спицы выпали, да и весь-то еле держится. А впрочем-с... как прикажете-с. По мне-с, все равно.

— Что же, чинить надобно? — жалобно спросил Василий Иванович.

— Да как прикажете-с. А известно-с, надобно чинить.

— Да в Москве из Каретного ряда подмастерье давно ли осматривал?

— Не могу знать-с... Как будет-с угодно. А эвдак-с, сами изволите видеть, эвдак не дойдет-с до станции. Добро бы еще одна хоть спица выпала, так все бы легче. Можно бы проехать еще станцию, а может, и две бы станции... а то сами изволите видеть... Да и колеса такие непрочные...

Лес-то гнилой совсем... А впрочем, по мне все р...

— Ну, молчи уж, дурак! — сердито закричал Василий Иванович. — Полно зевать-то попустому... Марш за кузнецом, да живо, слышишь ли.

Сенька помчался на кузницу, а приезжие грустно вошли на станцию. Смотритель был пьян и спал, поручив заботы управления безграмотному старосте. Смотрительша была в гостях у супруги целовальника.

С полчаса дожидались кузнеца. Наконец, явился кузнец, с черной бородой, с черной рожей и черным фартуком. За починку запросил он сперва 50 рублей на ассигнации, потом, после долгих прений, помирился на трех целковых и покатил колеса на кузницу.

Староста засветил в чулане лучину, значительно поворочал подорожную между пальцами и, наконец, сказал с важностью:

— Лошади под экипаж-с готовы, как только ваша милость прикажете закладывать.

— Вот тебе и лошади! — заревел с досадой Василий Иванович. — Вот тебе, наконец, и лошади появились, когда ехать-то именно не в чем. Да черт ли нам в твоих лошадях!... Иван Васильевич!..