Василий Андреев - Волки

Василий Андреев

ВОЛКИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Ваньки Глазастого отцу, Костьке-Щенку, не нужно было с женой своей, с Олимпиадою, венчаться.

Жили же двенадцать лет невенчанные, а тут, вдруг, фасон показал.

Граф какой выискался!

Впрочем, это все Лешка-Прохвост, нищий тоже с Таракановки, поднатчик первый, виноват:

- Слабо, - говорит, - тебе, Костька, свадьбу сыграть!

Выпить Прохвосту хотелось, ясно.

Ну, а Щенок "за слабо в Сибирь пойдет", а тут еще на взводе был.

- Чего - слабо? Возьму, да обвенчаюсь. Вот машинку женкину продам и готово!

А Прохвост:

- Надо честь-честью. В церкви, с шаферами. И угощение чтобы.

Олимпиады дома не было. Забрал Щенок ее машинку швейную ручную, вместе с Прохвостом и загнали на Александровском.

Пришла Олимпиада, а машинку "Митькою звали"! Затеяла было бузу, да Костька ей харю расхлестал по всем статьям и объявил о своем твердом намерении венчаться, как и все прочие люди.

- А нет - так катись, сука, колбасой!

Смех и горе! Дома ни стола ни стула, на себе барахло, спали на нарах, в изголовьи - поленья-шестерка, как в песне:

На осиновых дровах

Два полена в головах и вдруг - венчаться!

Но делать нечего. У мужа - сила, у него, значит, и право. Да и самой Олимпиаде выпить смерть захотелось. И машинка все равно уж улыбнулась.

Купили водки две четверти, пирога лавочного с грибами и луком, колбасы собачьей, огурцов. Невеста жениху перед венцом брюки на заду белыми нитками зашила (черных не оказалось) и отправились к Михаилу архангелу. А за ними таракановская шпана потопала.

Во время венчания шафер, Сенька-Чорт, одной рукою венец держал, а другой брюки поддерживал - пуговица одна была и та оторвалась.

Гости на паперти стреляли - милостыню просили.

А домой как пришли - волынка.

Из-за Прохвоста, понятно.

Пока молодые в церкви крутились, Прохвост, оставшийся с Олимпиадиной маткою, Глашкой-Жабою, накачались в доску: почти четверть водки вылокали и все свадебное угощение подшибли. Горбушка пирога осталась, да огурцов пара.

Молодые с гостями - в дверь, а Прохвост навстречу, с пением:

Где ж тебя черти носили?

Что же тебя дома не женили?

А старуха Жаба на полу кувыркается: и плачет и блюет.

Невеста - в слезы. Жених Прохвосту - в сопатку, тот - его. Шпана - за жениха, потому он угощает. Избили Прохвоста и послали настрелять на пирог.

Два дня пропивали машинку. На третий Олимпиада опилась. В Обуховской и умерла. Только-только доставить успели.

Щенок дом бросил и ушел к царь-бабе, в тринадцатую чайную. А с ним и Ванька.

--------------

Тринадцатая чайная всем вертепам вертеп, шалман настоящий: воры всех категорий, шмары, коты, бродяги и мелкая шпанка любого пола и возраста.

Хозяин чайной - Федосеич такой, но управляла всем женка его, царь-баба Анисья Петровна, из копорок, здоровенная, что заводская кобыла.

Весь шалман держала в повиновении, а Федосеич перед нею, что перед богородицей, на задних лапках.

С утра до вечера, бедняга, крутится, а женка из-за стойки командует, да чай с вареньем дует без передышки, - только харя толстая светит, что медная сковородка.

И не над одним только Федосеичем царь-баба властвовала.

Если у кого из шпаны или из фартовых деньги завелись, лучше пропей на стороне или затырь так, чтобы не нашла, а то отберет.

- Пропьешь, - говорит, - все равно. А у меня они целее будут, захочешь чего, у меня и заказывай. Хочешь, пей!

Водку она продавала тайно, копейкою дороже, чем в казенках.

Ванька-Селезень ширмач, один раз с большого фарту не хотел сдать царь-бабе деньги - насильно отобрала.

Он даже - в драку, но ничего не вышло. Да и где ж выйти-то? Сила у него пропита, здоровье тюрьмою убито, а бабища в кожу не вмещается.

Набила ему харю, только и всего.

Так царь-баба царствовала.

Одинокие буйства прекращала силою своих тяжелых кулаков или пускала в ход кнут, всегда хранящийся под буфетом.

Если же эти меры не помогали - на сцену являлся повар Харитон, сильный, жилистый мужик, трезвый и жестокий, как старовер.

Вдвоем они как примутся чесать шпану: куда - куски, куда - милостыня!

Завсегдатаи тринадцатой почти сплошь - рвань немыслимая, беспаспортная, беспарточная; на гопе у Макокина и то таких франтов вряд ли встретишь.

У иного только стыд прикрыт кое-как.

Ванька-Глазастый, родившийся и росший со шпаною, не предполагал, что еще рванее таракановских нищих бывают люди.

В тринадцатой - рвань форменная.

Например - Ванька-Туруру.

Вместо фуражки - тулейка одна; на ногах зимою - портянки, летом - ничего; ни одной заплатки, все - в клочьях, будто собаки рвали.

А ведь первый альфонс! Трех баб имел одновременно: Груньку-Ошпырка, Дуньку-Молочную и Шурку-Хабалку. Перед зеркалом причесывается, не иначе.

Или, вот, "святое семейство": Федор Султанов с сыновьями: Трошкою, Федькою и Мишкою-Цыганенком.

Эти так: двое стреляют, а двое в чайной сидят - выйти не в чем. Те придут, эти уходят. Так, посменно и стреляли. А один раз - обход. "Святое семейство" разодралось - кому одеваться?

Вся шпана задним ходом ухряла, а они дерутся из-за барахла. Рвут друг у дружки. Всю четверку и замели.

Или еще, король стрелков, Шурка-Белорожий. В одних подштанниках и босой стрелял в любое время года. В Рождество и Крещенье даже. "Накаливал" шикарно.

Другой вор позавидует его заработку. Еще бы не заработать! Красивый, молодой и в таком ужасном виде. Гибнет же человек! В белье одном. Дальше нижнего белья уж ехать некуда. Не помочь такому - преступление.

А стрелял как!

Плачет в голос, дрожит, молит спасти от явной гибели:

- Царевна! Красавица! Именем Христа-спасителя умоляю: не дайте погибнуть! Фея моя добрая! Только на вас вся надежда!

Каменное сердце не выдержит, не только женское, да если еще перед праздником.

А ночью к Белорожему идет на поклон шпана.

Поит всех, как какой-нибудь Ванька-Селезень, первый ширмач с фарту.

Костька-Щенок Ваньку своего отдал Белорожему на обучение.

Пришлось мальчугану босиком стрелять, или, как выражался красноречивый его учитель: "симулировать последнюю марку нищенства".

- Ты плачь! По-настоящему плачь! - учил Белорожий, - и проси, не отставай! Ругать будут - все равно проси! Как я! Я у мертвого выпрошу.

Действительно Белорожий у мертвого не у мертвого, а у переодетого городового (специально переодевались городовые для ловли нищих), три копейки на пирог выпросил.

Переодетый его заметает, а он ему:

- Купи, дорогой, пирога и бери меня. Голодный! Не могу итти.

Тот было заругался, а Белорожий на колени встал и панель поцеловал:

- Небом и землею клянусь и гробом родимой матери - два дня не ел!

Переодетый три копейки ему дал и отпустил. Старый был фараон; у самого, поди, дети нищие или воры, греха побоялся, отпустил.