Юрий Герман - Один год

- Доктор Ватсон, - поправил Окошкин почтительно. - Знаменитый, который в истории обряда дома Мейсгревов...

Лапшин серьезно, без усмешки, смотрел на мальчика. Тот напомнил ему пять зернышек апельсина, пляшущих человечков, собаку Баскервилей и высказал свое суждение о дедукции в сыскном деле.

- Вы разве не согласны со мной? - спросил наконец мальчик.

Лапшин молчал.

- Конечно, я понимаю, что Шерлок Холмс защищал интересы правящих классов, - горячась и опять краснея, заговорил Окошкин, - но тем не менее мы не можем игнорировать его метод. Дедукция - такой способ...

- Ты вот что, друг, - перебил Лапшин, - ты, сделай одолжение, закончи сначала школу. Начнут у тебя усы прорезываться, бороденка, заговоришь побасистее, побреешься, пиркентонов своих закинешь на шкаф. Тогда и подумаешь, как тебе быть, куда идти, куда заворачивать. А сейчас мало ли... еще в пожарные захочешь пойти, и в летчики, и в моряки... У нас ведь тут дело трудное, скучное... Например, скажу я тебе... чердачная кража. Украли у дворничихи две простыни, споднее тоже украли, юбку... Вот и ищем. Трудящийся человек, надо отдать вещички...

- Разумеется, - подтвердил Окошкин. - Дактилоскопия, привлекаются служебные собаки...

- Вот придешь работать - тогда увидишь.

Мальчик ушел расстроенный. А через шесть лет, когда в милицию прибыло пополнение по мобилизации комсомола, Лапшин узнал в одном из новичков того самого мальчика, которому советовал "закинуть пиркентонов на шкаф". Юноша трудился неумело, но старательно и даже страстно, и вскоре Лапшин взял его в свою бригаду. Внимательно приглядываясь к Окошкину, Иван Михайлович решил про себя, что у Василия Никандровича горячее сердце и чистые руки, не хватает же ему холодного ума, а именно три этих слагаемых, по формуле Дзержинского, и составляют настоящего чекиста. "Наживет со временем и ум, думал Лапшин, - а вот с горячим сердцем, пожалуй, надо родиться".

В первой же серьезной перепалке Окошкин показал себя человеком далеко не трусливым, хотя и изрядно бестолковым, за что и получил соответствующее внушение.

- Лезть под пулю ума не требуется, - говорил Лапшин багрово-красному Василию, - а вы сунулись, даже не предполагая, что вам окажут вооруженное сопротивление...

- Я не мыслю себе... - начал было Окошкин.

- Мыслят мыслители, - сурово сказал Лапшин, - а толковому оперативному работнику надо соображать. Идите.

Окошкин ушел. Тупо-сухие звуки пистолетной пальбы еще не забылись ему. И то, как повис он на руке бандита, и то, как оба они упали на вонючий асфальт, и то, как блеснул нож, - все это произошло так недавно, всего два часа назад, и никто не поблагодарил Василия, никто не пожал ему руку "коротко и сильно", как бывает это в книгах, никто не призвал брать пример с мужественного и скромного комсомольца товарища Окошкина. Ничего себе угодил он в коллективчик! И ухо саднило - бандит в драке больно его укусил.

В санчасти к укушенному уху отнеслись тоже довольно бездушно. Намазали йодом и заявили, что все в порядке.

- А если у меня хрящ перекушен и теперь ухо повиснет, как у сеттера? спросил Окошкин.

- Не повиснет! - таков был ответ.

То, что Лапшин сказал Окошкину насчет мыслителей, было уже откуда-то известно в бригаде, и старший оперуполномоченный Бочков теперь часто говорил Василию:

- Вы мыслите так, а я рассуждаю иначе.

Раза два в неделю Иван Михайлович спрашивал:

- Ну как, Окошкин? Отыскались чемоданы?

- Вот, ищу, товарищ начальник.

- А собаки? А дактилоскопия? А дедуктивный метод.

- Так какие же собаки? Она заявление написала через восемь дней после кражи. Поразительная, должен отметить, несознательность. Мы тут тоже не боги, мы люди...

- Да ну? - удивлялся Лапшин, уходя к себе.

Вначале Окошкин обижался на своих товарищей по работе и даже на самого Лапшина, но потом, и довольно скоро, понял, что подшучивать друг над другом, замечать самомалейшие черточки хвастливости друг в друге и выставлять эти черточки на всеобщее осмеяние, никогда не произносить высокие слова и даже наоборот - все крупное, из ряда вон выходящее превращать в норму поведения таков тут стиль работы, иначе нельзя, иначе пропадешь. И не Бочков, и не Побужинский, и не сам Лапшин это придумали, так здесь повелось с того далекого времени, когда на смену старым царским сыщикам пришли работать парни с Лесснера, с фабрик Голодая, матросы из Ревеля, суровые солдаты в пропотевших гимнастерках. Тогда погнали отсюда полицейских репортеров в канотье и в котелках, заломленных на ухо, тогда исчезли из газет заголовки типа "Кроваво-кошмарная драма на Гончарной"; наверное, именно тогда, как казалось Окошкину, был издан приказ о запрещении хвастаться.

Впрочем, все это теперь для Окошкина не имело большого значения. Он пошел в ногу с лапшинской бригадой, хотя наедине сам с собой еще и употреблял такие фразочки, как "холодный глаз пистолета", "львиная отвага" или "скупая мужская слеза".

Тем не менее работать Окошкину было не легко, и далеко не сразу он понял, что к чему в бригаде у Лапшина.

Однажды Василий, очень бледный, в черной старенькой косоворотке под пиджаком и в сапогах бутылками, вошел в кабинет к Ивану Михайловичу и сказал срывающимся голосом:

- Товарищ начальник! Положение складывается так, что я у вас работать не могу категорически.

- Это с чего же? - спокойно удивился Лапшин.

- А с того, что вы совершенно невинных людей, да еще больных, арестовываете. Это ужасно - то, что здесь происходит. И я не намерен потакать, а желаю вывести некоторые явления на чистую воду ввиду нетерпимости вопиющих фактов...

- Может, вы заболели? - осведомился Лапшин. - Или личные неприятности?

- Я не шучу! - почти крикнул Окошкин. - Здесь происходят средневековые жестокости.

- Застенок здесь? - улыбаясь, спросил Лапшин.

От этой улыбки Василию стало немножко не по себе, но он не сдался.

- Да, - сказал Окошкин, - это ужасно!

- Кого вы допрашиваете? - спросил Лапшин.

- По обвинению в вооруженном налете Чалова Ивана Федоровича, скороговоркой сказал Окошкин. - Но он в налете участия не принимал, он душевнобольной. А мне приказывают...

- Пойдем! - сказал Лапшин.

Они вошли в комнату, где был стол Окошкина. Чалов в шапке сидел за столом и, мелко нарывая бумагу грязными пальцами, ел кусочки один за другим.

- Хорошо, - при этом говорил он, - люблю, хорошо...

В глазах у него было отвращение, и кадык, как и все горло, содрогался от рвотных судорог.

- Встать! - сказал Лапшин.

Чалов встал.

- Узнаешь? - спросил Лапшин.

- Хорошо, - падающим голосом пробормотал Чалов, - люблю, хорошо...

Подумал и прибавил:

- Семьдесят один.

Некоторое время Лапшин молча глядел на Чалова. Тот было еще протянул руку к бумаге, чтобы пожевать, но под взглядом Лапшина сжал пальцы в кулак.