Юрий Герман - Один год

Курсанты слушали молча, словно бы не дыша. Гардеробщик дядя Федя пошевелился, на него зашипели.

- Вот так! - произнес Лапшин. - Вон какие случаи-то случаются на свете...

- Почему же, товарищ Лапшин, не развелся он с нею? - спросил белолицый, ясноглазый курсант Авдеев. - Ведь простое дело...

Иван Михайлович внимательно посмотрел на Авдеева, ответил с невеселой строгостью в голосе.

- Она бы наш развод не признала. Поповская дочь, - они в церкви венчаны, ей дела до загса нет. Она бы от него не ушла, а ежели бы он от нее ушел - отыскала бы.

- И сознался? - спросил маленький Пинчуков.

- Конечно, сознался. Трудное, товарищи, было дело. Вот так он сидит, так - я, а так - врач. Старенький инженер-то мой, волнуется. Сердчишко слабое, самому страшновато. Он ведь ее убил чем? Он ее убил тогда в парке связкой металлических прутьев, такие прутья есть для занавесок. Вот шесть штук он бечевкой и обмотал. Ну и... то ли кто позвонил, когда он это свое орудие преступления готовил, то ли еще что, - возьми мой инженер и пихни моток бечевки в банку с крупой, с пшенной. А потом, естественно, забыл. Бечевка-то сама по себе не улика. А я эту бечевку в его отсутствие при обыске с понятыми обнаружил; экспертиза показала: та самая, что и на орудии убийства. Ну, положил обратно в крупу, привез Захарыча, усадил в кресло, говорю: "Вот произведу при вас обыск и если ничего не найду - быть вам свободным человеком и даже извинюсь перед вами". Он сел, развалился, нога за ногу, папиросу курит, говорит мне всякие грубости. А я по всей квартире пошел - от кухонного шкафчика, где банка с пшеном стояла, в другую сторону. Длинный обыск... За это время всю свою жизнь вспомнить можно. Он, конечно, бечевку вспомнил. Вижу, чем дальше моя работа продвигается, тем труднее инженеру. Почти что невыносимо ему делается. А ведь попрошу учесть - сама бечевка еще не улика. Короче говоря, к тому моменту, когда, обыскав всю квартиру, вернулся я к кухонному шкафчику с другой стороны, инженер был, что называется, готов. Попросил нитроглицерину и все мне подробно, толково и ясно изложил. Потом, у меня в кабинете, мы с ним только формальностями занимались, доуточняли некоторые моменты...

- Эта бечевка в музее выставлена у нас! - с гордостью в голосе сказал маленький Пинчуков. - И банка с крупой там. Помнишь, Величко?

- Там и еще одно дело товарища Лапшина я видел! - сказал, чему-то радуясь, Величко. - Бандитское нападение. Ох, здорово...

Они все смотрели на Ивана Михайловича восторженными глазами, говорили наперебой, точно устав от молчания, даже дергали его за рукав шинели. Он вновь застегнул шинель, взял фуражку с барьера и ласково усмехнулся: "Пинкертоны вы, пинкертоны!" Ему почему-то вспомнился Васька Окошкин, как он первый раз пришел в Управление - заниматься в сыщики. Но он про это не сказал ни слова, а только посоветовал:

- Разъедетесь к себе - во всех затруднительных случаях пишите. Я с удовольствием буду отвечать, а найду возможным и целесообразным - приеду. Главное же - не думайте, что обратиться ко мне за помощью значит признать себя побежденным...

Вернувшись в Управление, Лапшин застал у двери своего кабинета Толю Грибкова, который, видимо, только что туда стучался.

- Ну, чего, Анатолий? - спросил Лапшин. - Чего подписать?

У Грибкова было одновременно официальное и немного испуганное выражение лица.

- Я... тут... написал...

- По личному вопросу? - сбрасывая шинель, осведомился Лапшин.

- По личному.

- Доложи на словах.

Толя доложил, собравшись с силами, коротко, сухо, без единого лишнего слова. Он должен ехать в Испанию. Положение там тяжелое. Вот и все.

- А ты приедешь и поможешь? - как бы даже порадовался Лапшин.

Конечно, ему следовало обстоятельно поговорить с парнем. Но Грибков его начинал злить. Поминутно куда-то рвется, вечно его заносит, нет с ним ни единого спокойного дня.

- Вот у капитана Бадигина тоже имеются трудности, - произнес Лапшин, давай езжай к нему, спасай положение, пропадет "Седов" без Анатолия нашего...

Толя вздохнул.

- Китайцам помоги японских империалистов бить. Валяй!

Грибков тоскливо молчал.

- Что не отвечаешь? Сильно соскучился на нашей работе? Так ведь тебя сюда силком никто не гнал, сам набился. А насчет Испании я бы тебе советовал обстоятельно подумать - у одного тебя за Испанию душа болит или еще есть некоторые товарищи, ничем тебя не худшие! Порассуждай в холодке, подумай...

- Разрешите идти?

- Иди. А что касается до войн, то предполагаю я, что твое поколение, Анатолий, еще хлебнет настоящей войны. Понятно?

- Понятно, - вяло ответил Грибков, и дверь за ним закрылась.

Строгий Павлик, туго перетянутый ремнем, очень чистенький, в сапогах зеркального блеска, принес почту. В глазах его не было решительно никакого выражения, кроме холодной старательности. Одна довольно грязная открытка сразу привлекла внимание Лапшина.

"Начальничек! - сурово сдвинув брови, читал он. - Вам, конечно, наплевать с высокого дерева, но меня опять упекли. Где же правда? Предупреждаю - готовьтесь к большому развороту. Жмакин не намерен пропадать. Жмакин вернется и сделает вам хорошие хлопоты. Вы еще наберетесь неприятностей за Жмакина, товарищ начальник, вспомните ваш курорт и как мне тут опять довесили, пока вы наслаждались природой. Те проклятые гады, которые виноваты в моей судьбе, все равно в порядочке, но я добьюсь своего. Ждите. Будет шум и тарарам. К сему - Жмакин".

И картинка была нарисована на открытке: крошечный человечек убегает, а в него палят из винтовки.

Лапшин перечитал открытку дважды, сердито покрутил головой и велел Павлику вызвать Криничного. Огромный, очень сильный, немножко как бы стесняющийся своих могучих плеч и тяжелой поступи, Криничный сел в кресло, прочитал открытку и тоже покрутил головой.

- При чем тут курорт? - спросил Лапшин.

- А это, Иван Михайлович, когда вы в Кисловодске были, он сюда заявился - Жмакин. Правду искал после заключения. Крик поднял, что по первому разу его неправильно осудили, и вас добивался. Но Андрей Андреевич перехватил, какую-то кражу приплел, а тот возьми и со знайся...

- Да что ты! - воскликнул Лапшин.

- Точно! Вы же Андрея Андреевича знаете: ему главное - раскрываемость. Палки! Отметить в диаграмме.

- А ты молчал?

- Нет, не молчал. Я посоветовал Митрохину - полегче на поворотах. Видно же, что доведен этот самый Жмакин до предела. А Андрей Андреевич свое: "Твоему, говорит, Жмакину давно на том свете паек идет. Стрелять гада нужно, а не чикаться с ним. Вы, говорит, вообще нетерпимый либерализм разводите с психологией", - это про всю нашу бригаду. Знаете же его песню. Ну, я тоже, конечно, рассердился, некультурно ответил.

Лапшин молчал, катая свой граненый карандаш по стеклу на столе.