Николай Переяслов - Мой дедушка - застрелил Берию

В шестнадцать лет, выволакивая семью из нищеты, я пошел работать на шахту «Краснолиманская» и проишачил на ней до своего поступления в институт целых три с лишним года, сначала — в качестве ученика электрика на поверхности, потом — подземным мотористом, электрослесарем участка шахты, а под конец — и на самой высокооплачиваемой и уважаемой должности горнорабочего очистного забоя IV разряда или, как писали сокращенно в нарядах — ГРОЗ. (На соседней шахте «Родинская» такая же точно должность называлась почему-то уже просто — рабочий очистного забоя, то есть РОЗ. Так что в нашем городке из-за этого образовались как бы две профессиональные касты — РОЗы и ГРОЗы, которые постоянно соперничали между собой по части темпов добычи угля и размеров заработков.)

Жизнь тащилась по единообразной и, казалось, навеки установленной схеме — отцы вкалывали на шахтах, устанавливая рекорды суточной добычи угля, после смены пили в пивной водку и говорили о работе, их сыновья кое-как учились в школе, получая там свои двойки-тройки, а после уроков пили после вино в клубной уборной, дрались между собой на танцплощадке, а на другой день встречались в больнице в очереди к одному хирургу и обсуждали подробности вчерашней драки.

Мне — это было скучно. Может быть, именно поэтому я начал писать стихи и посещать литературное объединение «Мрiя» (что в переводе с украинского означает «Мечта») при районной газете «Маяк», которое вел её сотрудник Владимир Антонович Гришко, писавший на украинском языке нескончаемые «Сонеты Партии» и отправлявший их по почте в Донецкий Обком КПСС. Из стихов на русском языке мне запомнилась его поэма-оратория в честь 300-летия города Днепропетровска, сквозь которую эдаким стибренным у Маяковского рефреном проходили слова «гиганто-домно-главый мартено-огне-сад».

А может быть, в основе моего импульса к сочинительству лежала и не одна только скука, а было это, так сказать, нашим родовым качеством — вон ведь и Кирилл Семенович, как упоминает о том в своих воспоминаниях в журнале «Военная мысль» полковник Ф. Д. Давыдов, несмотря на свою весьма плотную загруженность делами, довольно «часто выступает с интересными статьями в периодической военной печати». Да и бывший главный редактор газеты «Красная Звезда» Д. И. Ортенберг, и генерал армии Д. Д. Лелюшенко, и целый ряд других мемуаристов тоже указывали на тягу маршала Москаленко к литературно-журналистскому труду и на то, что он относился к печатному слову с большим почтением, «всегда находил время, чтобы перечитать труды В. И. Ленина по военным вопросам, заглянуть в книги по истории древних и современных войн, по стратегии, оперативному искусству. Пушкина, Толстого, Некрасова, Кольцова, Байрона, Шиллера, книги советских писателей читал запоем.» С юности был знаком с классиком украинской литературы (тогда, правда, ещё молодым поэтом) Владимиром Сосюрой, который осенью 1917 года помог ему поступить в агрономическое училище, позже — дружил с Константином Симоновым.

В дневниковых записях последнего, кстати, сохранилась запись о посещении им командного пункта 38-й армии и встрече с К. С. Москаленко. Писателю было известно, что готовится наступление, он хотел узнать о нем более подробно и ради этого отправился на встречу с командармом. Москаленко хорошо знал Симонова, относился к нему с большим уважением, но раскрыть ему раньше срока план операции все равно не мог.

«...Днем, — записал в своем дневнике писатель, — я пришел к Москаленко с надеждой хотя бы примерно узнать, что предстоит, каков общий замысел операции... Но, к моему огорчению, вместо этого Москаленко целый час очень мило говорил со мной о литературе, сперва о Некрасове и Кольцове, потом о Новикове-Прибое и «Порт-Артуре» Степанова. Обо всем этом я с удовольствием бы поговорил с ним в другой раз, но вчера меня интересовала предстоящая операция, однако как раз о ней и не было сказано ни единого слова...»

Не стану утверждать, что аналогичная «литературная жилка» проявилась в членах нашего рода в массовом порядке, но какое-то смутное влечение к перу и бумаге сидело, по-видимому, во многих. Помню, как однажды в детстве мы с мамой и сестрой Тонькой зашли по пути к бабушке Доне к брату моего отца дядьке Мишке. Посмотрев перед выходом из дома недавно купленный и ещё не успевший надоесть (а тем более опротиветь, как сейчас) телевизор, я, все ещё пребывая в возбуждении от увиденного, спросил прямо с порога у его жены тети Мили, смотрели ли и они закончившееся около часа назад кино.

— Та у нас тут и без телевизора кино! — горестно кивнула она на ссутулившегося за столом мужа, который, с превеликими усилиями удерживая в руке карандаш, тщательно выводил что-то на повыдерганных из школьной тетрадки страницах.

Заглянув в несколько отодвинутых на край стола листов с забракованными началами, я прочитал:

«Цэ було в одна тысяча дэвятсот сорок трэтьому годи...»

«Цэ случилось прямо на моих глазах...»

«Цэ було у войну...»

— А шо то вин делае? — удивленно спросила тем временем мама у тети Мили.

— Кныгу пышэ, — вздохнула та и смахнула краем платка набежавшую на глаза слезу.

— Кныгу? — удивленно вскинула брови мама. — Про шо?

— «Про шо», «про шо»! — оторвавшись вдруг от своего труда, передразнил её дядька Мишка. — Про подвыг! — и с тяжелым стуком обрушился головой на стол, выбив при этом на пол листок с очередным недописанным зачином.

Быстро наклонившись, я поднял его из-под ног и прочитал:

«Про цэ знаю тилькы я. Цэ було так...»

Несколько лет спустя, не выходя из состояния постоянного алкогольного опьянения, он повесится под окнами своего дома, привязав электрический провод к перекладине приставленной к фронтону лестницы. И подвиг, о котором он собирался поведать миру, так и останется неизвестным.

Впрочем, как бы то ни было, но именно отсюда, со студии «Мрiя» и проводившихся на ней нудноватых занятий, включавших в себя помимо традиционного обсуждения наших рифмованных опусов ещё и навязанную Владимиром Антоновичем «Школу очерка» и другие чисто журналистские дисциплины, как раз и начался мой путь к должности главного редактора одной из известнейших в России газет (с которой я только что слетел из-за малейшей, можно даже сказать — ничтожнейшей опечаточки, заключающейся в потере всего-навсего одной-единственной буквочки!).

Ох, хо-хо, хо-хо, неисповедимы пути Твои, Господи...

А как все заманчиво начиналось! Мы ездили по окрестным шахтам, выступали во время пересменки перед шахтерами, читали свои стихи. После моего «Семеныча» ко мне подходили мужики, жали руки. Стихотворение хотя и посвящалось моему коллеге по забою Леониду Шинкареву, но было, по сути, о них обо всех — шахтерах как таковых: