Николай Переяслов - За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)

(Еще раз о загадках древнерусской поэмы о князе Игоре.)

Столько загадок, как в «Слове о полку Игореве», нет ни в каком другом литературном произведении. Здесь всё — от исторической подоплёки событий до примечаний комментаторов и издательских конъектур — вызывает сомнения и вопросы. И нельзя сказать, что ответы на одни из них важнее, чем ответы на другие, ибо и разгадка «тёмных мест», и уточнение значения любого из рядовых эпитетов одинаково работают на прояснение смысла поэмы, освобождая его, как почерневшую древнюю икону от копоти, от искажений древних переписчиков, ошибок первоиздателей и непонимания нынешних толкователей.

Возьмем, к примеру, такой эпизод поэмы как «сон Святослава». Великий Киевский князь видит себя лежащим в тереме на одре, где его омывают и обряжают для погребения, а за окнами, усугубляя эту мрачную картину, взмывают в черное киевское небо вороны:

Всю нощь съ вечера

БУСОВИ врани взграяху...

Объясняя это место поэмы, почти все комментаторы переводят слово «бусови» как эпитет «серые», что якобы подтверждается и появляющимся в сцене Игорева побега из плена образом волка, нарисованного похожими красками: «и скочи съ него БУСЫМЪ влъкомъ, и потече къ лугу Донца...» Однако, если в отношении волка перевод эпитета «бусымъ» как «серым» воспринимается привычно в силу распространенности сказочного образа именно СЕРОГО волка, то воронов (традиционно изображаемых в фольклоре исключительно ЧЕРНЫМИ [1]*) он не характеризует никак, тем более что ночью, за окном, лежащему на одре Святославу их вообще должно быть даже не столько ВИДНО, сколько СЛЫШНО.

[1] — вспомним-ка песню: «ЧЕРНЫЙ ворон, что ты вьешься над моею головой?» или название милицейского автомобиля — «ЧЕРНЫЙ ворон».

Значит, «бусови» — это не «серые», а что-то совсем другое. И это другое весьма отчетливо просматривается при разделении слова «бусови» на две части: «бу» и «сови» — то есть «будто совы», что придает строке логически безупречный и поэтически точный вид: «Всю ночь, с вечера, БУДТО СОВЫ, вороны взыгрывали...»

Действительно ведь — вороны ночью спят, а если по какой-либо причине они подняты с мест и не спят, то кому их ещё можно уподобить, если не совам?..

Что же касается отождествления образованной в результате данной конъектуры частицы «бу» со сравнительным союзом «будто», то этому способствует не только логика сравнения летающих ночью воронов с совами, но и второй случай употребления эпитета «бусый» в тексте поэмы. Речь идет о эпизоде Игорева побега из плена, когда он загнал своего коня, а потом «скочи съ него БУСЫМЪ влъкомъ, и потече къ лугу Донца», что комментаторы переводят как «и соскочил с него (с коня) серым волком, и помчался к излучине Донца».

Думается, в поэтическом смысле здесь был бы уместным более тонкий вариант сравнения. В украинском языке, к примеру, ещё и до сего дня существует сравнительный союз «буцiм» или «буцiмто», который как раз и переводится как «будто», «словно» или «будто бы». Это почти совпадает по звучанию с имеющимся у нас псевдоэпитетом «бусымъ» и перекликается с тем усеченным «бу», которое осталось с «совами» — «будто совы». Таким образом вся строка с волком будет иметь следующий, вполне понятный и не вызывающий никаких недоумений, вид: «и скочи съ него, БУЦIМЪ вълкомъ, и потече къ лугу Донца», что значит: «и соскочил с него, БУДТО волк, и помчался к излучине Донца».

Помимо двух выше приведенных эпизодов, есть в поэме и ещё один случай употребления слова с корневой основой «бус» — во фрагменте, описывающем последствия Игорева поражения:

В комментариях практически ко всем изданиям «Слова» понятие «времени бусова», как правило, привязывается к эпохе деятельности антского князя Боза, распятого ещё в 375 году нашей эры готским королем Винитаром. Правда, какое это имеет отношение к походу князя Игоря в Степь, никто не объясняет, а потому данная трактовка кажется соответствующей истине не более, чем и отмеченное нами в двух предыдущих случаях отождествление понятий «бусовости» и «серости».

Наиболее существенной в данном случае представляется версия украинского исследователя поэмы Степана Пушика, связывающего таинственного «буса» не с антским Бозом, а со славянским богом вина БАХУСОМ, БУЗИНОЙ, БУСОВОЙ горой и БУСОВЫМ полем в Киеве, с украинским наименованием аиста БУЗЬКО или БУЗЁК, а также с БУСОВЫМИ праздниками древних славян позднейшими купальскими.

И действительно: все события «Слова о полку Игореве» полностью накладываются на весенние праздники древних русичей, завершающиеся днем Ивана Купала — то есть на время прилдёта аистов (БУЗЬКОВ), а также цветения БУЗИНЫ и БУЗКА (БУЗОК — украинское название сирени). И это ещё раз подтверждает то, что в поэме об Игоревом походе нет НИ ОДНОГО случайно поставленного слова, а всё основано на четкой поэтической образности, а также исторической и природной достоверности.

(Заметки по поводу одного из «оправдательных» стихотворений Осипа Мандельштама.)

Трудно найти в истории русской литературы другое такое произведение, которое послужило бы отправной точкой для стольких переложений, подражаний и использований его образов, как «Слово о полку Игореве». Его первыми переводчиками на язык современной поэзии были В. Жуковский, М. Деларю и А. Майков. Переложениями этого древнерусского памятника занимались К. Бальмонт и С. Шервинский, В. Стеллецкий и Н. Заболоцкий, А. Чернов и И. Шкляревский, В. Соснора и В. Штубов; стихотворные произведения на его темы писали Ф. Глинка, Л. Мей, Т. Шевченко, К. Рылеев, И. Бунин, К. Случевский, А. Прокофьев, В. Соловьев и многие десятки других известных и забытых ныне поэтов России, Украины и Беларуси. Особенно же заметным становится обращение к сюжету и образам «Слова» накануне потрясшей Россию революции и в период её самоутверждения в быту и сознании русского народа. Вот что, к примеру, писал, отталкиваясь от образов «Слова», поэт Максимилиан Волошин, уже в 1910 году предощутивший приближение трагических для Отечества событий:

Не менее тревожными предчувствиями пронизаны и стихи Александра Ширяевца 1917 года, использующие символику из того же образного ряда: