Николай Переяслов - За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)

А между тем, сопоставление поэмы с наиболее распространенными вьюнцами помогает взглянуть и на памятник, и на сопутствовавшие ему исторические события в весьма новом свете, позволяющем увидеть в нем то, что было скрыто за шорами традиционного истолкования. Прочтем же «Слово», сравнив его со строением и мифологической символикой вьюнишных песен, традиционно мифологические символы которых соотносили брачный ритуал со всем космосом языческих представлений об устройстве мира, как, например, в приводимых ниже текстах:

Или же:

Как видим, оба примера (а их можно было бы привести гораздо больше!), пускай и в упрощенном виде, но довольно точно передают собой схему конструкционного строения поэмы в проекции на традиционные представления славян о мировом древе. Этот образ имел достаточно широкое распространение в славянских представлениях о мироустройстве и носил вполне определенную локализацию основных символов семейного очага на различных своих частях: соловей и соколы помещались на его вершине или рядом, пчелы яры — в середине, а в корнях, у подножия, «во комли-то деревца — кровать нова тесова». Примерно такие же символы являются излюбленными мотивами многих жанров народного искусства, донесших свои традиции вплоть до наших дней. И в художественной вышивке, и в живописи многих областей присутствуют те же дерево-цветок со сказочной птицей в ветвях или на вершине, а по сторонам этого дерева-цветка или у его основания — то всадники, то нарядный кавалер с барышней... Всадник — это тоже образ вьюнишных песен, которые «часто начинаются с описания выезда героя из дома на коне», что показательно и для «Слова о полку Игореве», непосредственное действие которого начинается в соответствии именно с этой традицией:

Обращают также на себя внимание и такие детали, как наложения символов мирового дерева во вьюнцах — на «мысленое древо» в «Слове», соловья во вьюнцах — на соловья-Бояна в «Слове», ярых пчел — на жужжащие и жалящие стрелы каяльской битвы, которыми «прыщет» в поэме не кто-нибудь, а именно «ярый» тур Всеволод. То же самое — и с символом горностая возле комлей вьюнишных песен, накладывающегося на образ убегающего из плена Игоря, который «поскочи горностаемъ къ тростию», и с вопросом «Ах, кому в гусли играть?», разросшимся в зачине поэмы до полемики с творческим методом Бояна, и со многими другими символами.

Естественно, композиционные требования поэмы и те цели, что стояли перед её Автором, были гораздо сложнее, чем при сочинении коротеньких вьюнишных песенок, ведь «Слово» являло собой совершенно иной, новый — и новый не только для XII века, но и, как мы увидим в дальнейшем, для всей русской литературы вообще — жанр поэзии. И тем не менее, в основе этого жанра, матрицей для возведения его архитектуры явился именно древнейший обрядово-бытовой комплекс свадьбы, элементами которого служат помимо различных песнопений ещё и заговоры, присказки-приговоры, загадки, драматические сценки с ряжением и некоторые другие слагаемые. Все это, если вглядеться, имеется и в «Слове о полку Игореве»: вспомним хотя бы заговор-плач Ярославны, величальный диалог-заговор Игоря с Донцом, припевки-присказки Бояна и самого Автора, загадку сна Святослава, а также «драматические сценки с ряжением», проведенные через всю поэму при помощи использования образов половецких тотемов-зверей, да плюс в рассказах о «превращениях» князя Всеслава в волка и в сцене побега из плена самого князя Игоря, становившегося то горностаем, то белым гоголем...

Хочется ещё и ещё раз подчеркнуть: перекличка «Слова» с обрядовой свадебной поэзией звучит настолько явственно, что не замечать её можно только в силу какого-то умысла. Ну чем, к примеру, не матрица для всего содержания поэмы такой вот образец свадебных песен?

Тут, как видим, почти та же самая схема, что и в строках «Не буря соколы занесе черезъ поля широкая», вообще очень характерная для величальных и корильных песен, особенно, адресованных поезжанам: «Не белы наехали — чтой черные, как вороны», — а кроме того, тут и притолоченная трава-муравушка, так знакомая нам по строкам «ничить трава жалощами», тут и гуси, которых Игорь «избивал» во время своего бегства из плена к «завтроку, обеду, и ужине», и лебеди, на которых напускал соколов своей творческой фантазии «вещий» Боян. Тут и красные девушки, которых куда-то «поразослали» понаехавшие «бояре» — не туда ли, думается, куда «помчаша красные девкы половецкыя» и Игоревы поезжане?..

А вот строки, которые очень хорошо объясняют происхождение образа Бояновых соколов, напускаемых им на стадо лебедей, — помните? — «которыи дотечаше, та преди песнь пояше»:

В некоторых случаях и словесные обороты, и образы «Слова» кажутся буквально скалькированными с обрядовых свадебных песен, как вот в строках «при утри рано на зори шшолкотала пташечка на мори», перекликающихся с фразой «что ми шумить, что ми звенить далече рано передъ зорями». То же можно сказать и в отношении припевки «ни хытру, ни горазду», сочиненной Бояном Всеславу Полоцкому и обнаруживающей свои параллели в величальных песнях:

Или фрагмент «Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своемъ златокованнемъ столе, подперъ горы Угорскыи своими железными плъки...» — не его ли канва угадывается в следующем четверостишии?