Лев Толстой - Дневники и записные книжки (1909)

Доехали до Емел[ьяна]. Никого, кро[ме] Ясенских, нету. Я пошел домой, встретил лошадь и приехал домой.

Теперь 12-й час. Видел прекрасн[ый] сон о том, как я горячо говорил о Г[енри] Жорже. Хочу. записать. Оч[ень] б[ыло] хорошо. Но слаб. Стало быть, Он не хочет, т. е. Ему не нужно. Дурно себя вел с Вас[илием], забыл о том, чтобы быть только перед Богом. Старался оправдаться перед Вас[илием]. Гадко.

Ничего не писал. Чуть-чуть поправ[ил] разговор. Ездил верхом с Душаном. Перед обедом пришла Саша объявить, что все вернулись — и музыканты, и Фридман. Что ж делать. Казались мало симпатичны. К обеду (Написано: обедали) приехали ксендз с французом. Фр[анцуз] грубо льстил. Ксендз, очевидно, не верит, но хочет себя уверить. Софист своих преданий. И нужно ему не мое мнение, а мне высказать свое. Потом стали играть. Превосходно. Он цыганской породы. Я особенно был тронут Nocturne'ом Шоп[ена]. И оказал[ись] оч[ень] милые люди.

Спал хорошо. Всё хочется писать. Пошел гулять. Слаб. Болит поясница. Вернулся, сначала не хотелось, а потом написал сон свой о Генри Дж[ордже]. Не совсем хорошо, но и не совсем дурно. Ездил за нашими в Телятинки в шарабане. Поспал. Сейчас идти обедать. Записать:

1) Одна из главных причин ограниченности людей нашего интелигентного мира это погоня за современностью, старание узнать или хоть иметь понятие о том, что написано в последнее время. «Как бы не пропустить». А пишется по каждой области горы книг. И все они, по легкости общения, доступны. О чем ни заговори: «А вы читали Челпанова, Куна, Брединга? А не читали, так и не говорите». И надо торопиться прочесть. А их горы. И эта поспешность и набивание головы современностью, пошлой, запутанной, исключает всякую возможность серьезного, истинного, нужного знания. А как, казалось бы, ясна ошибка. У нас есть результаты мыслей величайших мыслителей, выделившихся в продолжение тысячелетий из милиардов и милиардов людей, и эти результаты мышления этих великих людей просеяны через решето и сито времени. Отброше[но] всё посредственное, осталось одно самобытное, глубокое, нужное; остались Веды, Зороастр, Будда, Лаодзе, Конфуций, Ментце, Христос, Магомет, Сократ, Марк Аврелий, Эпиктет, и новые: Руссо, Паскаль, Кант, Шопенгауер и еще мног[ие]. И люди, следящие за современностью, ничего не знают этого, а следят и набивают себе голову мякиной, сором, кот[орый] весь отсеется и от к[оторого] ничего не останется.

2) Есть добрые люди, к[отор]ые до такой степени лишены духовной жизни и вследствие этого — понимания духовной жизни в других, что они были бы в отчаянии, если бы сознали себя виновниками телесного страдания других, особенно близких людей, но кот[орые] с совершенно спокойной совестью наносят самые тяжелые страдания духовной стороне жизни других людей: ставят их в необходимость тяжелой борьбы, оскорбляют самое святое, дорогое им.

3) Есть самоотречение телесное и самоотречение духовное. Первое это отдать другому пищу, когда тебе самому есть хочется, отдать деньги, труд... Второе это то, чтобы отдать славу доброго дела другому, прослыть дураком, дурным человеком для того, чтобы исполнить требования совести, закон Б[ога], любви.

4) (Для записок Священника:) как больше всего усилили в нем сомнения софизмы защиты церкви товарищем, и как утвердило в вере принесение бабой свечи Казанской Б[ожьей] М[атери].

Вечер вчерашний прошел праздно. Да, б[ыл] Гусаров. С ним оч[ень] хорошо поговорил. Сильный человек. Как ему хорошо. Я уже пережил время, в к[оторое] мог бы быть таким. Написал письмо Ч[ерткову]. Перечел написанное утром и ужаснулся — как плохо. Не стану тратить времени на поправку.

Сегодня проснулся еще слабее, чем вчера. Решил отказать Ч[ерткову] в его предложении] машины. Ходил с ноги на ногу. Оч[ень] слаб. Дома не брал пера в руки, только написал Ч[ерткову]. Читал Горьк[ого]. Ни то, ни се. Прошел по саду. Тяжелое впечатление от черкеса получил, и Ольга. И мне тяже[ло] б[ыло] стало. Одно хорошо б[ыло] нынче: это поразительно ясное сознание своего ничтожества всячески: и временно, и умственно, и в особенности нравственно. Оч[ень] хорошо, и не только не ослабляет мою веру, но усиливает ее. В общем же успокаивает, — хорошо.

Иду обедать. После сна немного лучше.

Нет более неприятного предмета для размышления и наблюдений, как своя телесная личность. Да, нет меня, есть только мои обязанности. Прекрасное подобие: положение работника. (Последний абзац записан Толстым на отдельном листке, переписан в текст Дневника переписчиком, а позднее вклеен в тетрадь Дневника.)

Вечер вчера читал Мещ[ане] Горьк[ого]. Ничтожно. Сегодня встал столь же слабый. Пошел гулять, насилу хожу. Читал Н[а] К(аждый] Д[ень], маленькие книжечки Посредника и и письма. Ни за что не брался — так слаб. Но на душе хорошо. Приехал Цингер, и я с ним говорил о науке вообще и о физике, потом читал о физике в Брокгаузе и нашел подтверждение своих мыслей о пустяшности «науки» и физики с своими гипотезами эфира, атомов, молекул. Иду обедать. Не скажу, чтобы было лучше.

Основание всей физики (как и других естественных наук) только одно это изучение законов познавания предметов посредством внешних чувств. Основное чувство — осязание, подразделенное на виды его: зрение, слух, обоняние, вкус. Первые два разработаны. Об остальных и речи нет. (Запись сделана Толстым на отдельном листке, на верху которого его рукой пометка. В дневник. Листок был позднее вклеен в тетрадь Дневника. Настоящий абзац, как и следующий, вписан в текст Дневника переписчиком.)

То, что должно бы быть основою всех знаний, если не единственным предметом знания — учение нравственности — стало для некоторых не лишенным интереса предметом, для большинства «образованных» — ненужной фантазией отсталых, необразованных людей.

Не спал до 3-х, и б[ыло] тоскливо, но я не отдавался вполне. Проснулся поздно. Вернулась С[офья] А[ндреевна]. Я рад ей, но оч[ень] возбуждена. Вчера нашел письмо Леон[ида] Семенова. Нынче ходил бодрее. Написал письма Леон[иду], Кони, Толстому, Наживину. Приехал Страхов. Ничего не делал утром. Хорошее письмо Ч[ерткова]. Он говорит мне яснее то, ч[то] я сам думал. Разговор с Стр[аховым] б[ыл] тяжел по требованиям Ч[ерткова], потому ч[то] надо иметь дело с правительством. Кажется, решу всё самым простым и естественным способом — Саша. Хочу и прежние, до 82. Ездил верхом с милым Душ[аном]. Потом молодой человек, медленно мыслит, но разумно. Хочется еще поговорить с Гусаровым. Не мог Заснуть. Слаб, но лучше. Иду обедать.

Вечер. Еще разговор с Страховым. Я согласился. Но жалею, ч[то] не сказал, ч[то] мне всё это оч[ень] тяжело, и лучшее — неделание,

Здоровье не худо. Ходил. Ничего не записал. С особенной впечатлительностью читал К(руг] Ч[тения]. Два хороши[х] письма. Пришел Л. Семенов с крестьянином. Совсем опростился. И я не могу не радоваться на него, но не могу и не бояться. Нет ясности, простоты. Но я рад ему и люблю его. — Ездил с Душ[аном] в Телятинки. Говорил с Гусаровым оч[ень] хорошо. Дома-как всегда, и Саша чувствует, что не то. Что-то выйдет?