Лев Гинзбург - Избранное

Уже он скрылся за горою...

А тело юного героя

Покрыл цветами Иванет.

И по законам здешних мест

Соорудить решил он крест,

Всем видимый издалека:

Злосчастный дротик Парцифаля

И поперечная доска

Сей скорбный крест изображали...

Надолго пришлось сделать перерыв...

Пятая песнь начиналась с уведомления читателя о том, что ему предстоит в этой песне узнать, то есть со своеобразной "аннотации".

Вот - в дословном переводе - тот материал, которым я в данном случае располагал:

"Тех, кому еще охота услышать о том, куда попадает тот, кого Авентюра послала в дальние странствия, ожидает безмерно большое чудо. Пусть дитя Гамурета скачет далее. У моих участливых слушателей есть причина пожелать ему удачи, ибо случится так, что он испытает великое бедствие, однако обретет в конце концов почет и радость..."

Преобразуясь в стихи, комья слов рассасываются, речевые конструкции облегчаются, содержание вливается в созданную для него форму:

Спешу заверить тех из вас,

Кому наскучил мой рассказ,

Что расскажу в дальнейшем

О чуде всепервейшем.

Но перед тем как продолжать,

Позвольте счастья пожелать

Сыну Гамурета

Причина есть на это.

Сейчас ему, как никогда,

Грозит ужасная беда:

Не просто злоключенья,

А тяжкие мученья.

Но я скажу вам и о том,

Что все закончится потом

Полнейшею удачей:

Не может быть иначе!

К нему придут наверняка

Почет и счастье... А пока...

А пока Парцифаль продолжает свой путь по лесу, среди нехоженых дорог, очень напоминая собой дюреровского всадника... Я же ломал голову над тем, как разнообразить рифмы на Парцифаль: сталь, даль, печаль, Грааль, жаль, хрусталь, скрижаль, и даже февраль, все, кажется, кроме "кефаль", было использовано!..

Важное значение имела реставрация сложных материализованных средневековых метафор. Автор мог превратить в многозначительную метафору самое обычное, ходовое выражение, употребляемое на каждом шагу, например: "Ты заключена в моем сердце". Эшенбах тут же ловит сказавшего это на слове: "Подумайте только, что творится! Способна ль взаправду уместиться большая женщина в маленьком сердце? Через какую такую дверцу она в сердце входит, как дорогу туда находит?.."

Безусловно, в такой реализации словесных клише есть оттенок юмора. В романе много непонятных, темных мест, и сам Эшенбах вовсе не собирается их расшифровывать. Но вот отшельник Треврицент, персонаж в высшей степени благостный, в разговоре с Парцифалем утверждает, что грех Каина состоит в том, что он "непорочности лишил мать своего отца". "Такого быть не может!" восклицает "простец" и выслушивает разъяснение - раскрытие метафоры:

Земля, что ДЕВСТВЕННО цвела,

Адаму МАТЕРЬЮ была.

Ну, а причиной срама

Стал Каин, СЫН Адама!

Когда он Авеля убил,

Он землю кровью обагрил.

И. кровью орошенная,

Невинности лишенная,

Земля от ВНУКА зачала

Первоисток земного зла.

И это означало

Всех наших бед начало...

В ходе перевода я обнаруживал пристрастие Эшенбаха к контрастам, к резким столкновениям материй высоких и "низких", просторечий и изысканной, придворной лексики, усложненных метафор и банальностей, почти непристойной эротики и необычайного целомудрия. В "Парцифале" множество раз рифмуется "wir" и "lir" - в XIII веке эта рифма была столь же избита, как у нас "любовь - кровь", но тут же, рядом, - редчайшие ассонансные рифмы, диковинные звукосочетания.

Из бесчисленности контрастов возникало ощущение бесконечного многообразия мира, изменчивой сущности человеческой души. В самом начале своего романа Эшенбах утверждал право человека на "сомнение" (zwievel), потому что "порой ужиться могут вместе честь и позорное бесчестье", что люди подобны сорокам, которые "равно белые и чернобоки", и что в душах людей "перемешались рай и ад". Важно лишь не отчаяться, не "извериться вконец", не избрать "один лишь черный цвет".

Только поняв эту великую гуманистическую идею Эшенбаха, убедившись, что передо мной не просто эффектные литературные приемы, а суть, я стал все более внимательно присматриваться к контрастам и по возможности все чаще использовать их в переводе.

Конечно, реставрации поддавалось далеко не все. Приходилось удалять куски омертвевшей ткани: утомительные, длинные и бессодержательные эпизоды, которые уже ничего не могли сказать современному читателю, многословие, когда оно становилось невыносимым. Отчетливо проступали сюжетные слабости, немотивированность иных поступков, ходульные приемы рыцарских романов. Однако эти свойства можно было устранять лишь с большой осторожностью, в самых крайних случаях. Гораздо чаще их приходилось сохранять, восстанавливать.

Причуды времени, выверты средневековой фантазии виделись в рассказе о первых днях супружеской жизни короля Гамурета:

Носил герой поверх кольчуги

Рубашку царственной супруги,

В которую была она

В часы любви облачена.

И в той священнейшей рубашке

Он в битвах не давал промашки...

В конце свидания ночного

Рубашку получал он снова.

Их восемнадцать набралось,

Пронзенных копьями насквозь.

Я опускал в переводе ряд подробностей, но не смог опустить, скажем, подробнейшего перечня камней, который в одном эпизоде, очевидно, был весьма важен автору: "Каменья, что украшали кровать, я бы хотел здесь вам назвать. Итак, это были: карбункул, агат, сапфир, изумруд, аметист, гранат, берилл, опал, халцедон, алмаз, турмалин, бирюза, рубин, топаз..." Мне были дороги и такие следы авторского мышления, где он посреди пышной тирады вдруг говорил, что "лик героя напоминал... щипцы"! Именно щипцы, потому, оказывается, что "подобными щипцами дам, слишком ветреных сердцами, вполне возможно удержать, лишь надо посильнее жать!..".

Я читал эти строки в подлиннике и думал о языке перевода: не маловато ли у меня архаизмов?

"Передача" архаизмов давно уже является предметом переводческих дискуссий, хотя никто, конечно, не в состоянии точно сказать, откуда и какие брать для перевода старинных текстов старые слова, не считая затасканных и неизбежных "коль", "сколь", "столь", "ежели", "нежели", "вкушать", "вотще" и пр.

Спасительная лексика начала и первой четверти XIX века может оказаться слишком современной в переводе стихов того же XIX столетия и слишком старомодной в переводе текста века XIII.

Дело, очевидно, не только в лексике, но и в интонации, в манере речи, в ее темпе, а также и в том, какой угол зрения выбирает переводчик. Несомненно одно: подавляющее большинство произведений, какому бы веку они ни принадлежали, в оригинале написаны современным по отношению к своему времени) языком. Дело переводчика решать, что из этого следует: то ли что он должен подчеркнуть удаленность той, некогда живой и современной языковой стихии от нашей, сегодняшней, то ли восстановить изначальную живость звучания... Память, эрудиция, художественный такт, сама жизнь подскажут наиболее подходящие для этого слова.