Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

- Назад... назад... Зачем еду?..

В окна зазвенел ленивый колокольчик троечный. По вагону кто-то в фуражке прошел быстро.

- Вам ведь здесь выходить. Поспешите!

- Ах, да!

И выбежала.

Сумочку черную из рук кто-то выхватил, заговорил. Отвечала:

- Два рубля? Хорошо. Да, в Лазарево.

Но выйдя по ту сторону станции, оглянувшись, рукой безнадежно как-то махнула, сказала обрываясь:

- Я сейчас... я сейчас... Подождите...

И побежала назад, спуская наскоро вуальку на лицо. На скамью села; тихо, смиренно ждала, когда перестанут течь слезы воспоминаний. Взглянув, узнала, так крепко узнала дорогу змеящуюся, близкие чахлые ветлы и ту дальнюю рощу зелено-синюю. Сидела, плакала-молчала, пальцы пальцами сжимая.

- Пожалуйте, барышня. Того гляди дождик пойдет. За рощей - там полгоря, а тут по косогорам глина да песок... Пожалуйте, барышня.

Подумала:

«Барышней зовет. А я пять лет замужем».

Улыбнулась. Грустно-весело стало. Пошла быстро, маленькая, кругленькая, платочком украдкой глаза отирая под вуалькой. На клеенчатой подушке в плетеном тарантасике сидя:

- Ну, поехали!

- Но-но, милые... Пристяжка у меня, барышня, лиха! Ох, лиха. Коли бы такого коренника, вот бы парочка была - страсть. А вам на село или в усадьбу лазаревскую?

- Мне в дом... то есть да, в усадьбу...

- Только коренничок подгулял, это точно... Ну да и годы евонные... Но-но, Васька! В хомут, в хомут налегай, подлец! Он ничего, коли так рассуждать, по-божески; бежит еще. Но супротив пристяжки... Ох, лиха!

Людей вокруг не видно. Тучи низкие убили зной. Угрюмые ползут-плывут. Вуальку с лица подняла Дорочка, дышится ей легче. Думается:

- Ну что ж... И не страшно вовсе. Просто в гости... Можно даже в дом не заходить. Только надо просто держаться и весело. И не долго, не долго...

- А коли знать любопытно, барышня, таё пристяжку я из самого лазаревского заводу укупил. Семьдесят целковых. Потому вроде как ыкцион там. Не первый сорт, а все ж таки полукровка. Эх, под горку-то!

Роща шептала о скором дожде. Любовно вглядывалась Дорочка в чащу молодую. Улыбалась несознанно, времени не чуяла.

Но когда через полчаса, нежданно ли, себя ли обманув, взглянула-увидала колокольню монастыря, опять сердце стало, как птица в страшной клетке, взор опять замутился.

Вот и стена повиделась. Молчать хотелось Дорочке. Молчать, молиться и плакать. Но спросила:

- Нам мимо того монастыря ехать?

- Зачем мимо? Нам сейчас вправо, он позадь останется, монастырь-то. Только он вовсе и не монастырь. Годов, почитай...

- Туда, туда хочу... В монастырь поезжай!

Сказала-крикнула. И услышав голос свой нежданно такой слезно-властный, договорила:

-...Дождь переждать. Вон гроза собирается. Зонта нет.

Говорил возница про целковый, потом про полтинник, заворачивая лошадей на ненаезженный проселок, в ложбинку.

- Хорошо, хорошо. Поезжай скорей. Дождь... Гроза.

И болела душой, и хлестала себя насмешливой думой.

«Да, дождь переждать! Конечно, дождь страшен. Шляпку испортит. Одиннадцать рублей за шляпку заплачено. Или, может быть, потому, что Раиса приказала в монастырь заехать? Ничего что дождь. Раиса, благодетельница, новую шляпку купит; только сказать благодетельнице, что при исполнении ее поручения...»

И громко сказала:

- Скорей ты! Сейчас ливень. Шляпка промокнет. Шляпка.

И ладонью душила надрывный хохот мучительный.

Чуть накрапывать стало.

- О-о!

И погнал лошадей русый.

Как хорошо, как отрадно и свободно плакалось Дорочке в монастыре. Сторож не тот уже был. Ворота открыл, впустил бессловно. И к себе прошел. А живет не там, где тот сторож-старик жил. У ворот новая клетушка-избушка срублена в полбревна.

И бродила Дорочка по монастырским камням, по гулким. И нашла ту дверь. Но замок большой висит. Обошла. К окну подошла. А в окне решетка железная. А стекол много выбито. И лицом прижалась к хо­лодной полосе, и вглядывалась-впивалась в сумрак кельи, где когда-то давно-давно, как в веках чужих, и недавно, как вчера, целовала Антошика, милого мальчика.

Стояла нагнувшись, в низкое окно заглядывая, в сумрак, молила-шептала, как нищенка, слова жалобные. И дождь из черных туч тяжело падал, каплями редкими, на ее плечи. И заперта дверь рядом, тяже­лый замок висит. И не смела пойти, попросить, чтоб отперли.

- Антошик! Антошик! Это я тебя убила... Антошик, здесь ты? Подожди, я твоя, я твоя.

И била ее в щеку жесткая кусающая полоса железа. И видела уже Дорочка в сумраке кельи ларь, тот ларь у стены. А на нем ящики какие-то, сундучки окованные. И плакала, и звала. И по плечам, по шее хлестал ее насмехающийся дождь, и в лицо било ржавое железо.

- Антошик... Антошик... Прости меня. Антошик, тебя нет? Нет тебя? Нигде нет?

И страх выполз облаком холодным из кельи через решетку. И прогнал Дорочку. Убежала. И бродила. Казалось ей - узнавала подчас. Вот здесь тогда шли.

- Нет. Уж ночь тогда была. Не помню.

И дошла до калитки. С кирпичного столба сорвана, на земле лежит дверка из сосновых брусьев. Вошла в монастырское кладбище. Неве­лико. Вкруг церкви. Села у стенки на чугунную плиту. И дальше не пошла. И плакала. И сладки и легки стали слезы. Знала, что не здесь лежит Антошик милый, но обманывала себя, говорила:

- Где-то здесь он. Под тем вон камнем, может быть. Или там... Какая стройная колонка белая. Там, там...

И мертвый, лежащий в гробе, прощал ее, добрую; ветерком порывным отвечал на ее мольбу. Падал дождь и приятны были его холодные поцелуи. Плакала слезами обильными. И тихо радостна была грусть слез. И долго так. И не вползал в ограду смерти страх.

- Барышня, пожалуйте, насилу разыскал...

Встала. Ужаснулась-вспомнила.

- Туда? К Виктору?

Крикнула ли, подумала ли. И пошла прочь по тропам заросшим, по коленчатым, мимо домовин загнивших, мимо мшистых камней.

- После! После!

Плечи дрожали. Холодно стало. Бродила в ограде безлюдного монастыря, потерявши свою грезу-молитву, вот только что ставшую такою ясной и тихой; бродила, потерявши Антошика, милого мальчика. Шла-убегала, но полз за нею скользкий, белый. Страх - не страх. Но дума о Викторе, о том, что к нему сейчас поедет, томила, давила. Будто целовала лик убитого милого, и вот убийца на пороге.

И еще раз нашел возница Дорочку. И сказала:

- Гроза сейчас. Я боюсь. Ты вздремнул бы... А! Деньги? Конечно, прибавлю. Хорошо. Не беспокойся.

И опять предстала мгновенно Раиса, сестра, и хохот нудный в груди закипал. Вечер давно. И не падал дождь. И гремело небо низкими тучами. Когда еще раз отыскал ее извозчик, сидела Дорочка на пороге кельи, той кельи. У двери с большим замком. Сказала:

- Мне так надо, чтоб на рассвете в Лазарево. Часам к четырем. Не раньше.

Думала робкая:

«Конечно, так лучше. Он, говорят, ложится очень поздно. К рассвету приеду - спит. Ну и не увидимся сразу. И я посплю, где положат... Во флигеле. А днем другое. Днем не страшно...»