Олесь Гончар - Берег любви

А глаза мамины сквозь слезу радуются, лучатся: не забыл сынок ни про пес, ни про сестренку, приберег свой паечек, домой принес свою толику от этого Красного Креста... Вот такая вам, дети, будет сказочка-быль... Вот тогда-то, может, мы и начинали жизнь понимать...

Покой, тишина под навесом, благодать. Из пестрой кучи резиновый крокодил щерится, но не пугает никого. Ласточка залетает под навес, возле самой изоляционной чашки свила гнездо, раз за разом проносится туда и сюда - чегото таскает в клювике своим ластушатам.

Когда дети угомонились, Ягнич потихоньку подошел к окну их спальни. Солнце прямо в окошко светит, залило его своими лучами; дерево зеленое, отразившись в стекле, слегка покачивается; там же видна дрожащая полоска далекого моря... А в самом доме на белоснежных постельках, рядком, словно в кубрике, лежат малыши. Стоит Ягнич и неотрывно смотрит, как детей постепенно одолевает, окутывает сон. Вот смежило веки одно дитё, зевпуло другое, третье уже спит, а четвертое, хитренько прищурившись, украдкой наблюдает: что это за дед Нептун заглядывает к ним в окно? Светлые улыбки блуждают по личикам. Еще один раскрылся глазик, потоп п этот, наконец, погружается в дрему - сон, как мед, сладко смыкает веки.

Такие они все чистенькие, мытые-перемытые, такие безмятежные. Легкой, невесомой волной, будто солнечный зайчик, что-то пробежит по личику, сморщит его в короткой улыбке - малышу что-то пригрезилось во сне, может, вон та красногрудая деревянная лошадка? Расслабил мышцы, потянулся, растет человек. Пупырышек, хрупкое создание, пет у него еще ни забот, ни печалей, пету и зла, нетерпимости к другим, одна лишь доброта и доверчивость прикорнули сейчас иод сомкнутыми ресницами: так бы и стоял на страже этого нетленного человеческого сокровища. В сонных детских улыбках есть что-то от не раз видимых старым моряком дельфиньих улыбок. Та же доверчивость, открытость, незащищенность и одновременно нечто загадочное есть в этих сонных, неуловимых улыбках, такое, о чем вы, взрослые, может, и понятия не имеете... Ей-богу же, именно так, совсем по-детски улыбались Ягничу на морских просторах дельфины, когда, резвясь за бортом, счастливые и оттого беспечные, играя, выпрыгивали из воды к самому солнцу.

* * *

Смолкло па току. Не гремят зерноочистительные агрегаты, улеглось напряжение страды, подметают остатки зерна. От огромных курганов пшеницы (с ямами, как от метеоритов на Луне) осталась лишь небольшая, хорошо оправленная кучка отходов - это фураж. С видом полководца расхаживает по току Чередниченко в своем комиссарском картузе, оглядывает все вокруг усталым, но счастливым взором. Выиграли битву! Еще одну выиграли, правда, не без потерь, по что поделаешь со стихией?! В целом все-таки председатель мог быть довольным: пускай собрали и поменьше того, что предполагали в обязательствах, но план выполнили полностью, да еще и досрочно.

С фуражом, к сожалению, будет туговато, скота ведь полно на фермах. Что ж... придется выкручиваться, нс впервой.

К тому же у хлебороба всегда в запасе есть надежда, что следующий год будет удачливее. Уже сейчас закладываются основы привередливого хлеборобского счастья: посеяли озимые, уложились с севом в сроки, теперь дело за дождем...

Люден стало меньше в стопи. Солдаты, помогавшие вывозить хлеб, распрощались и уехали: может, какойнибудь дивчине и грустно станет оттого, что уже но торчит па солончаках за фермой среди палаток полевая радиостанция, но что поделаешь? В одну ночь снялись, словно и не было их, нигде тут до будущего лета не увидишь симпатичных и скромных туркмен в панамах.

Перед отправкой забежал на минутку к Инне ее первый пациент, смущенно передал пластинку:

- Тут наша песня... Об одной кыз... Песня для тебя!

И убежал, покраснев до ушей.

Ипна тоже сворачивает свой медпункт, собирает аптечку, упаковывает свои ампулы и шприцы - спасательной службе здесь, на току, уже нечего делать, она перебазируется в село.

Чередниченко, как и всех, кто недосыпал тут ночей, порядком вымотало за время жатвы. Теперь, когда стало поспокойнее, Савва Данилович для интереса встал на рабочие весы, прикинул, сколько же он тянет. Оказалось, что двенадцати килограммов как не бывало! Вот что такое жатва! Он заверяет, будто сразу стало легче.

Женщины, подметавшие гумно, все время поглядывали на Чередниченко, что-то у них было к нему. Наконец одна торчмя поставила метлу, выпрямила стан:

- Товарищ голова, а когда же праздник урожая?

В вопросе улавливается что-то весьма въедливое.

Задумался председатель. Почесал затылок, крутой, бычий, потер как бы в замешательстве толстую свою выю, на которую не раз после горячей страды надевали огромные венки из этих колючих кураевских лавров. Искусительная вещь - слава: прошлогодние венки до сих пор сохраняются в чередниченковском кабинете, на видном месте, сохраняются на память для себя, а для приезжих - на восторг и удивление.

- Не будет праздника,- наконец говорит председатель.- Не тот год, Катря. Подождем следующего, глядишь, повеселее окажется...

Зашумели женщины. Где он еще, тот следующий, до него можно трижды умереть! Какая же это жатва без праздника? Может, кому-нибудь потанцевать хочется!

- Не до танцев сейчас,- стоит на своем председатель.- Суховеи вините они отняли у вас праздник. На будущий год за все отпляшем, бабы.

Женщины обиженно умолкают. По прежним опытам знают: Чередниченко не переубедишь, Чередниченко - скала, не стронешь с места.

Инна, находясь псе эти дни на гумне, непроизвольно присматривалась к кураевскому Зевсу. Хотелось юной поэтессе глубже постичь его натуру, цельную, волевую.

И многое открыла для себя нового, о чем раньше имела лишь поверхностное представление. Не такой простой он, этот Чередниченко, как иногда кажется! Кое-кто усматривает в нем лишь самое очевидное - хозяйственник, могучий двигатель, талантливый организатор, как порой говорят о таких на собраниях. Если нужно, всех сумеет поднять, воодушевить, увлечь, а кого и заставить своей суровой властностью. Такой не посадит хозяйство на мель, каждый раз выходит с кураевцами из самого трудного положения... Знают в районе, что за Чередниченко могут быть спокойны, во всем на него можно положиться, не нужна ему лишняя опека - стихия там или но стихия...

Все это верно, тут в отношении Чередниченко двух мнений быть не может. Но Инне с ее зоркой наблюдательностью (если бы кто-нибудь сказал творческой, она бы смутилась)

постепенно открывалось еще и другое в нем, что она считала более существенным. Кроме его настойчивой требовательности, дьявольской энергии, которую этот пожилой уже человек проявлял неустанно, было в нем то, без чего не был бы он Саввой Даниловичем: за властным голосом, за словом твердым, подчас резким, даже грубоватым, девушка замечала в нем постоянное внутреннее уважение к людям, которое она мысленно называла "антиравнодушие", и Звезда у него, и слава, а от остальных колхозников Чередниченко себя ни в чем не отделяет, и годы, когда простым молотобойцем работал в колхозной кузнице, рядовым комбайнером стоял за штурвалом комбайна, Чередниченко считает золотой порой своей жизни. "Вожак! Человек из самой гущи народной, самородок" - так Инна сформулировала это для себя.