Лидия Чарская - Семья Лоранских (Не в деньгах счастье)

— Как раз! Вот-вот только и сидеть дома! А кто в ломбард поедет? — задорно тряхнув своими рыжими кудрями, произнесла Лелечка.

— Опять у вас значит безденежье, Леля? — совершенно другим, новым голосом произнес Владимир Владимирович, — и как тебе не грех по ломбардам ходить? Спросила бы у меня! — произнес он с нежным укором.

— Ай, что ты? что ты, Володя?! Мы и так тебе Бог знает сколько должны… — залепетала Лелечка. — Нет, нет, ни за что больше нельзя у тебя брать. И потом деньги у мамы есть… на хозяйство есть… А это для нас… т. е., для Валентины. Видишь ли, Валентине окончательно дебют дают. Сегодня бумагу из театра прислали, — понизила она почему-то голос до шепота, — в настоящий театр, понимаешь, и с настоящими актерами!.. Ну, и костюм у нее есть… юбка, то есть, а кофточку сшить надо… красную шелковую кофточку… Это я говорю… А Валентина говорит — желтую… Как ты думаешь — какую?

Но Кодынцев не слышал вопроса Лели. Он ласково и нежно смотрел на нее и думал:

"Милая, милая девочка! И всегда-то ты была, и останешься такой милой и славной! Будешь бегать в дождь и слякоть по ломбардам закладывать свое последнее убогое платьишко, чтобы доставить удовольствие другим. И никто не оценит тебя по заслугам, как бы следовало. Каждый будет требовать от тебя выгоды и пользы и вряд ли сумеет поблагодарить твое чуткое, доброе сердечко, бьющееся любовью и заботой к другим".

И он смотрел с ласковым участием на ее тоненькую, тщедушную фигурку, отважно шагавшую о бок с ним по мокрым плитам Невского проспекта, и думал, что вот эта чудная, добрая Лелечка дорога и мила ему, как родная сестра. А они даже и не родственники с нею, просто детьми росли вместе и играли в былое беспечное время.

Звонкий смех Лелечки разбудил Кодынцева от его задумчивости.

— Какой ты смешной, Володя! — хохотала девушка, — ты сейчас зонтиком чуть цилиндр с того господина не сбил! Он бранится, а ты самым серьезным тоном говоришь себе под нос: "Очень вам благодарен…" Ха-ха-ха!

Но вдруг смех ее разом прервался. Страшный ливень хлынул внезапно и мигом наводнил и тротуары и улицу…

— Извозчик! — закричал Кодынцев не своим голосом, — в Галерную гавань! Живо!

Что ты, Володя! Ведь, мы на конке можем! — запротестовала Леля, — отлично на конке бы…

Но было уже поздно. Не торгуясь с хитроватым на вид "ванькой", заломившим, глядя на ненастье, чудовищную цену. Кодынцев отстегнул фартук и, энергично взяв Лелю за руку, подсадил ее под закрытый верх в пролетку.

— Так будет верней, — произнес он весело, сам усаживаясь подле девушки.

— Ну, а про кофточку ты мне все-таки ничего не сказал, Володя! — снова заговорила Лелечка, когда их пролетка миновала стоявшие у Александровского сквера конки и легко покатилась по торцовой мостовой по направлению к Дворцовому мосту.

— Какую кофточку? — недоумевающе переспросил Кодынцев.

— Ах, какой ты рассеянный, Володя! — заволновалась она. — Я тебя про Валентинину кофточку спрашиваю. Какого цвета ей шелка купить: красного или желтого? По-моему — красного, потому что Валентина бледна немного, а в красной кофточке она будет чудо какая хорошенькая! Желтая к ее цвету лица не пойдет. Правда?

— Правда, Лелечка, — весело согласился Кодынцев.

— Ну, и отлично, — обрадовалась она. — Я тогда ей выберу красную. Скажу — Володя посоветовал. Хорошо?

И Лелечка с лукавой улыбкой заглянула в его глаза, сиявшие ей с братской лаской из-под козырька чиновничьей фуражки.

— Лелечка! — неожиданно произнес Кодынцев. — Смотрю я на тебя и думаю: всегда-то ты всем довольная, радостная, хлопотливая, как воробушек. И, глядя на тебя, самому весело на сердце станет… Все-то у тебя так гладко и хорошо выходит. Счастлива ты, Лелечка?

Лелечка только звонко расхохоталась в ответ своим детским серебристым смехом.

— Странный ты сегодня, Володя! — произнесла она сквозь смех, — то цилиндры с прохожих зонтиком сбиваешь, а то философствовать начал… Ха, ха, ха!

— Какая ты милая, Лелечка! Как ты всегда развеселить умеешь. Ведь, для нас всех как солнышко для мира, нужна. Дай тебе Бог подольше таким дитятком оставаться! Ни задумываться, ни печалиться не пристало твоей головке, детка…

— Потому что она рыжая, — с комическою серьезностью заключила та, — а все рыжие ужасно веселые и ужасно глупые! Мне и печалиться-то некогда, Володя! Сам знаешь небось. Утром надо Граню чаем поить, в лавку сбегать — Фекла мяса порядочного выбрать не умеет, Павлука в академию отправить… А там, смотришь, завтрак. Пошить что-нибудь надо… А потом Граня возвращается. С ним потолкуешь. Глядишь, и Павлук является. Опять обед. А тут и друзья наши тут как тут. Самовар, закуска… Валентина от своего хозяина вернется… К одиннадцати часам так устанешь, что только-только до постели дотянешься. Какая уж тут задумчивость! Нет, мне всегда работать весело. Ведь не Валентине же хлопотать по дому. Валентина — красавица. Ей и работать-то грешно. У нее, взгляни, ручки — точно у принцессы крови. А мои — гляди!

И она протянула к самому лицу Владимира Владимировича крошечные ручонки в стареньких перчатках, сквозь прорванные пальцы которых выглядывали ее розовые коротко остриженные ноготки.

— Славная ты! — произнес Кодынцев и поцеловал старенькие перчатки в том самом месте, откуда выглядывали розовые пальчики. — Славная ты, родная моя сестренка!

Он хотел добавить еще что-то, но в ту же минуту пролетка остановилась у небольшого серого домика-особняка в одной из маленьких улиц Галерной гавани.

— Вот и приехали! — радостно произнесла Лелечка, слезая. — Вы к нам, или домой пойдете, господин государственный чиновник?

— Если позволите, к вам, госпожа беззадумчивая барышня.

— "Если позволите!" — передразнила его Лелечка с усмешкой. — Вот еще как разговаривать выучился. Нечего важничать! Ну, руки по швам и марш за мною. Живо!

Кодынцев с улыбкой последовал за нею.

Семья Лоранских жила в собственном сером домике "у самого синего моря", как говорил старший из детей, Павел Денисович или Павлук, по семейному прозвищу, студент медицинской академии. Марья Дмитриевна Лоранская овдовела как раз перед рождением своего последнего сына, Грани, и теперь жила на крошечную пенсию, оставленную ей мужем-чиновником, да приработком старших детей, Валентины и Павла, из которых первая, в качестве чтицы, занималась у одного старика, другой давал уроки. Кроме того, верх домика отдавался внаймы.

Серый домик был дан в приданое за Марьей Дмитриевной и все ее дети родились и выросли в нем. Это был совсем особенный домик. С утра до ночи там кипела жизнь, звучали молодые, свежие голоса, мелькали юные здоровые лица. Утром все расходились, чтобы сойтись снова к обеду, а вечером, после чая, в сером домике поднимался дым коромыслом: молодежь пела, играла, хохотала… Товарищи Павла по Академии приходили сюда запросто, в рубашках-косоворотках или в стареньких заплатанных тужурках, пили чай с булками или с простым ситным, ели грошовую колбасу и веселились так, как, наверное, уже не умеют веселиться в княжеских палатах.