Максим Горький - Дело Артамоновых

Облегчённо вздохнув, муж крепко погладил плечо жены.

- Не бойся, никто ничего не узнает. Тихон - не скажет, он ему приятель, а от нас всем доволен. Никита в монахи собирается...

- Когда?

- Не знаю.

- Ох, скорее бы! Как я с ним теперь?

Помолчав, Пётр предложил:

- Сходи к нему, погляди...

Но, подскочив, точно уколотая, жена почти закричала:

- Ой - не посылай, не пойду! Не хочу, боюсь...

- Чего? - быстро спросил Пётр.

- Удавленника. Не пойду, что хочешь делай... Боюсь.

- Ну - идём спать! - сказал Артамонов, вставая на твёрдые ноги. - На сей день довольно помучились.

Медленно шагая рядом с женою, он ощущал, что день этот подарил ему вместе с плохим нечто хорошее и что он, Пётр Артамонов, человек, каким до сего дня не знал себя, - очень умный и хитрый, он только что ловко обманул кого-то, кто навязчиво беспокоил его душу тёмными мыслями.

- Конечно, ты мне самая близкая, - говорил он жене. - Кто ближе тебя? Так и думай: самая близкая ты мне. Тогда - всё будет хорошо...

На двенадцатый день после этой ночи, на утренней заре, сыпучей, песчаной тропою, потемневшей от обильной росы, Никита Артамонов шагал с палкой в руке, с кожаным мешком на горбу, шагал быстро, как бы торопясь поскорее уйти от воспоминаний о том, как родные провожали его: все они, не проспавшись, собрались в обеденной комнате, рядом с кухней, сидели чинно, говорили сдержанно, и было так ясно, что ни у кого из них нет для него ни единого сердечного слова. Пётр был ласков и почти весел, как человек, сделавший выгодное дело, раза два он сказал:

- Вот у нас в семье свой молитвенник о грехах наших будет...

Наталья равнодушно и очень внимательно разливала чай, её маленькие, мышиные уши заметно горели и казались измятыми, она хмурилась и часто выходила из комнаты; мать её задумчиво молчала и, помусливая палец, приглаживала седые волосы на висках, только Алексей, необычно для него, волновался, спрашивал, подёргивая плечами:

- Как это ты решился, Никита? Вдруг, а? Непонятно мне...

Рядом с ним сидела небольшая, остроносенькая девица Орлова и, приподняв тёмные брови, бесцеремонно рассматривала всех глазами, которые не понравились Никите, - они не по лицу велики, не по-девичьи остры и слишком часто мигали.

Тяжело было сидеть среди этих людей и боязливо думалось:

"Вдруг Пётр скажет всем? Скорее бы отпустили..."

Пётр начал прощаться первый, он подошёл, обнял и сказал дрогнувшим голосом, очень громко:

- Ну, брат родной, прощай...

Баймакова остановила его:

- Что ты? Посидеть надо сначала, помолчать, потом, помолясь, прощаться.

Всё это было сделано быстро, снова подошёл Пётр, говоря:

- Прости нас. Пиши насчёт вклада, сейчас же вышлем. На тяжёлый послух не соглашайся. Прощай. Молись за нас побольше.

Баймакова, перекрестив его, трижды поцеловала в лоб и щёки, она почему-то заплакала; Алексей, крепко обняв, заглянул в глаза, говоря:

- Ну - с богом. У каждого - своя тропа. Всё-таки я не понимаю, как это ты вдруг решился...

Наталья подошла последней, но не доходя вплоть, прижав руку ко груди своей, низко поклонилась, тихо сказала:

- Прощай, Никита Ильич...

Груди у неё всё ещё высокие, девичьи, а уже кормила троих детей.

Вот и всё. Да, ещё Орлова: она сунула жёсткую, как щепа, маленькую, горячую руку, - вблизи лицо её было ещё неприятней. Она спросила глупо:

- Неужели пострижётесь?

На дворе с ним прощалось десятка три старых ткачей, древний, глухой Борис Морозов кричал, мотая головой:

- Солдат да монах - первые слуги миру, нате-ко!

Никита зашёл на кладбище, проститься с могилой отца, встал на колени пред нею и задумался, не молясь, - вот как повернулась жизнь! Когда за спиною его взошло солнце и на омытый росою дёрн могилы легла широкая, угловатая тень, похожая формой своей на конуру злого пса Тулуна, Никита, поклонясь в землю, сказал:

- Прости, батюшка.

В чуткой тишине утра голос прозвучал глухо и сипло; помолчав, горбун повторил громче:

- Прости, батюшка.

И - заплакал, горько, по-женски всхлипывая, нестерпимо жалко стало свой прежний, ясный и звонкий голос.

Потом, отойдя от кладбища с версту, Никита внезапно увидал дворника Тихона; с лопатой на плече, с топором за поясом он стоял в кустах у дороги, как часовой.

- Пошёл? - спросил он.

- Иду. Ты что тут?

- Рябину выкопать хочу, около сторожки моей посажу, у окна.

Постояли минуту, молча глядя друг на друга, Тихон отвёл в сторону тающие глаза свои.

- Шагай, я тебя провожу несколько.

Пошли молча. Первый заговорил Тихон.

- Росы какие сильные. Это - вредные росы, к засухе, к неурожаю.

- Избави бог.

Тихон Вялов сказал что-то неясное.

- Чего? - спросил Никита, несколько испуганный,- он всегда ждал от этого человека особенных слов, раздражающих душу.

- Может - избавит, говорю.

Но Никита был уверен, что землекоп сказал что-то такое, чего не хочет повторить.

- Что ж ты, - не веришь, что ли, в милость божию? - с упрёком спросил он.

- Зачем? - спокойно ответил Тихон. - Теперь - дожди нужны. И для грибов росы эти вредные. А у хорошего хозяина всё вовремя.

Вздохнув, Никита покачал головою.

- Нехорошо как-то думаешь ты, Тихон...

- Нет, я думаю хорошо. Я не глазами думаю.

Снова прошли молча шагов полсотни. Никита смотрел под ноги, на широкую тень свою, Вялов в такт шагам стучал пальцем по дереву топорища.

- Я приду, Никита Ильич, через годок, поглядеть на тебя, - ладно?

- Приходи. Любопытен ты.

- Это - верно.

Он снял шапку, остановился:

- Ну, когда так, - прощай, Никита Ильич! - И, почёсывая скулу, он задумчиво прибавил:

- Нравишься ты мне, по душе. Ты - кроткого духа. Отец твой был умного тела, а ты - духовный, душевный...

Бросив палку на землю, встряхнув горбом, чтоб поправить мешок, Никита молча обнял его, а Тихон, крепко облапив, ответил громко, настойчиво:

- Значит - приду.

- Спасибо.

Там, где дорога круто загибалась в сосновый лес, Никита оглянулся, Тихон, сунув шапку под мышку, опираясь на лопату, стоял среди дороги, как бы решив не пропускать никого по ней; тянул утренний ветерок и шевелил волосы на его неприятной голове.

Издали Тихон стал чем-то похож на дурачка Антонушку. Думая об этом тёмном человеке, Никита Артамонов ускорил шаг, а в памяти его назойливо зазвучало:

"Хиристос воскиресе, воскиресе,

Кибитка потерял колесо".

II

Только в девятую годовщину смерти отца Артамоновы кончили строить церковь и освятили её во имя Ильи Пророка. Строили семь лет; виновником медленности этой был Алексей.

- Бог - подождёт, ему спешить некуда, - бойко, нехорошо шутил он и дважды израсходовал кирпич для храма, один раз - на третий корпус фабрики, другой - на больницу.

После освящения, отслужив панихиду над могилами отца и детей своих, Артамоновы подождали, когда народ разошёлся с кладбища, и, деликатно не заметив, что Ульяна Баймакова осталась в семейной ограде на скамье под берёзами, пошли не спеша домой; торопиться было некуда, торжественный обед для духовенства, знакомых и служащих с рабочими назначен в три часа.