Юлия Жадовская - В стороне от большого света

— Какову я тебе серенаду задал? — сказал он мне, — ну что вы здесь живете! совсем заплесневели; мы вас расшевелим…

— Я боюсь, что вы разбудите тетушку.

— Сестру? это что за нежности. Конечно, вы большие барыни живете здесь; сохрани Бог вас обеспокоить, имеете тонкий сон… Извините, Евгения Александровна, старика-дядю, что осмелился обеспокоить вас; ведь вы нежная девица, вы на нашего брата смотрите с презрением. Извините, извините!

И он с насмешливою почтительностью раскланивался со мною.

— Что это, барин, и ночи-то на вас нет! — сказала с крыльца Федосья Петровна, — ведь вы эдак сестрицу-то перепугаете…

— Конечно, сестрицу-то перепугаете, — передразнил он Федосью Петровну, потом крикнул: — Молчи, старая ведьма! А вот, Генечка, ты бы старика дядю и угостила, велела бы поднести ему… Прикажи вот этой ведьме вынести сюда рюмочку…

— Да ключи-то у барыни под подушкой, — сказала Федосья Петровна.

— Так черт же с вами! я к попу пойду, если уж в доме родной сестры родная племянница пожалела дяде рюмку водки!..

И он пошел по дороге.

Я долго не могла заснуть, взволнованная неприятным ощущением. Мне было больно и обидно за дядю, и образ его вытеснил все светлые видения, налетевшие на меня до его появления.

На другой день, утром, Федосья Петровна не утерпела, чтобы не пересказать тетушке о ночной прогулке дяди, и это очень взволновало и рассердило тетушку.

— Ах, Боже мой! — говорила она за чаем, — уж до чего дошел, по ночам шататься, беспокоит ребенка (то есть меня)! Ах он пьяница! Нет, я ему скажу, как ему угодно, чтоб он таких фарсов не выкидывал.

Я уверяла, что еще не спала и нисколько не испугалась; но тетушка не верила, думая, что я этим хочу только успокоить ее.

Перед обедом я сидела на крыльце по старой привычке детства. Зеленый ковер расстилался передо мной, как и в былое время; сосновый лес с полуденным ветерком посылал свои благоухания. Теперь уж никто не удержит меня идти по дороге и погрузиться в густую тень леса. Мне не нужно с замирающим сердцем проситься у тетушки… Но я сидела неподвижно, носясь далеко мыслью, воскрешая в уме прошедшее. Лиза, Павел Иваныч, жизнь у тетушки Татьяны Петровны, мрачный образ Тарханова — вставали и проносились передо мной, будто требуя отчета в различных впечатлениях, оставленных ими в душе моей.

По дороге от леса шел дядя. Он шел, тихо опираясь на палку и сгорбившись, что придавало ему вид старика. Первым безотчетным моим движением было встать и уйти, но я преодолела это движение и отважно отправилась к дяде навстречу. Я помнила вчерашний сердитый тон, упреки и ругательства, с которыми он нас оставил, и ожидала, что и сегодня разразится гроза.

— Здравствуйте, дядюшка! — сказала я, подходя к нему.

— Здравствуй, друг мой! — отвечал он, охая и целуя меня с нежностью, — радость ты моя! Я вчера обеспокоил тебя! Извини ты меня!

— Э, полноте, есть ли о чем толковать? я и позабыла о вчерашнем. Что вы это охаете?

— А вот сегодня без ног совсем… Что сестра? Я думаю, сердится на меня.

Я не знала, что отвечать.

— Знает она, что я куролесил ночью?

— Кажется.

— Вот ведь ты какая ябедница, — сказал он полушутливо, — сейчас и выдала дядю!

— Я ничего ей не говорила.

— Так это все эта ведьма, Федосья? — продолжал он тем же тоном.

Я не отвечала. Так дошли мы до дому.

Дядя, кряхтя и охая, вошел с печальным видом к тетушке и сказал тоном кающегося грешника:

— Сестра! прости! я вчера огорчил тебя. Дай ручку! Сострадание заменило в сердце тетушки приготовленный выговор.

— Ну уж Бог с тобой! — сказала она. — Эк тебя перевернуло!

Дядя продолжал охать. Добрая Катерина Никитишна также приняла в нем участие. Марья Ивановна еще не приходила.

— Прикажи, сестра, дать мне рюмочку; сил нет, все кости болят.

Тетушка слегка поморщилась; дядя быстро взглянул на нее и опустил глаза.

— Дай ему, Федосья, рюмочку, — сказала тетушка вошедшей Федосье Петровне.

Вскоре дядя вышел в девичью.

— А ты, старая карга, — сказал он Федосье Петровне, смягчая это выражение голосом шутки, — сейчас переплеснула сестре о вчерашнем! А еще я хотел угостить тебя по-приятельски!

— Да ведь как же, Василий Петрович: ну как бы они узнали после от других, гневаться бы стали.

— А кто смеет сказать? А! у вас все шпионы, переносчики!

— Не извольте обижать, Василий Петрович, — заговорили девки присутствовавшие в девичьей, — у нас никаких шпионов нет. Наше ли дело говорить о господах?

Федосье Петровне было неприятно.

— А вот ты, бабушка, — продолжал дядя вкрадчиво, — чтоб загладить свою вину, поднеси мне рюмочку; тогда уж, Бог с тобой, так и быть, не буду помнить зла.

Федосья Петровна вынесла из кладовой графин и рюмку.

— Я не иначе выпью, как с тем, чтоб и ты выпила.

— Что с вами будешь делать, барин, — сказала развеселясь Федосья Петровна, — проказник эдакой!

Она выпила рюмку.

Федосья Петровна была совершенно побеждена.

— Не будешь ябедничать, а? То-то же, смотри у меня! А на мировую надо еще рюмочку выпить. И он выпил.

Дядя был решительно неистощим в изобретении предлогов выпить, и к обеду совершилось его изменение; лицо раскраснелось, глаза забегали быстро, ленивые движения сменились беспокойными, голос зазвучал грубо и сердито.

Я с любопытством наблюдала этого человека, столь тихого и мирного в трезвом виде и столь раздражительного и несносного, как скоро попадало ему в голову.

Из его речей и поступков можно было заметить, что он действовал не бессознательно, что вино помогало ему высказывать свои затаенные досады и горести, причина которых крылась в его стремительной, беспокойной натуре, но до того подавленной врожденною слабостью характера, что, трезвый, он не имел силы сказать что-нибудь резкое или неприятное для других. Сердился ли он на человека, казалось ли ему что-нибудь сказанным на его счет (он был подозрителен и самолюбив), он ни взглядом, ни словом не обнаруживал в то время своих впечатлений, а нарочно вьпивал на другой день лишнее и вымещал все сторицею. Таким образом, поработясь несчастной страсти, он в то же время делал из нее слугу себе.

После обеда дядя придирался несколько раз то к Катерине Никитишне, то к Марье Ивановне, пришедшей к обеду; вывел из терпения тетушку укорами в недостатке нежности к брату. Старушка ушла за ширмы и поручила нам "не пускать к ней злодея".

Мне предстояла не очень веселая жизнь по милости дяди: бесконечный ряд мелочных, но все-таки неприятных, сцен виделся мне впереди и отравлял тишину души моей, как рой мошек и комаров отравляет прелесть ясного теплого вечера.

Сцены эти расстраивали и сердили тетушку, что в ее годы могло произвести дурное влияние на ее здоровье. Дядя и меня не оставлял в покое. Пьяный, он называл меня не иначе как: "Евгения Александровна", «вы», "мечтательная девица". С искусством, ему только свойственным, придирался он к каждому невинному моему слову и выводил из него, что я или думаю смеяться над ним, или считаю его глупее себя.