Юлия Жадовская - В стороне от большого света

Сквозь сеть деревьев алела заря; легкий туман подымался в аллеях; из цветников неслась струя благовонного воздуха. Было столько неги и прелести в полудремлющей природе, столько страстного упоения в песне соловья, что можно было забыться и поверить вечности счастья, любви и молодости.

— Экая благодать! — сказала Катерина Никитишна, — что за погодка стоит! с сенокосом без горя управимся.

— Не худо бы дождичка, — промолвила Марья Ивановна.

— Не худо бы, конечно, да ведь росы большие, — травку-то и поправляют. У вас где косят, родная? — спросила она тетушку.

Зашел разговор о хозяйстве и других близких к нему предметах.

А сад между тем темнел да темнел; глубина аллей становилась беспредельнее: какая-то притягательная сила лилась из этой глубины и мрака; одни кусты воздушных жасминов, облитые белыми цветами, стояли, как привидения, под тенью густых лип и будто призывали меня, распространяя в тишине свой раздражающий запах.

Я не утерпела и сошла с балкона, чтобы нарвать букет. Маша последовала за мной. Вскоре подошли к нам и Марья Ивановна с Данаровым. Маша сорвала цветок и приколола к платью.

— Какие цветы любите вы больше? — спросил ее Данаров.

— Незабудки, — отвечала она, — и эти люблю: так хорошо пахнут. А вы какие любите?

— Не скажу, — отвечал он.

Она засмеялась своим тихим, будто сдержанным смехом.

— Разве это секрет? — сказала она.

— Именно секрет.

— Да какой же тут секрет? не понимаю. Вот я люблю незабудки, так и говорю, что люблю.

— А вот видите ли что? я теперь уж знаю ваш вкус, ваши мечты и многое могу угадать из тайн вашего сердца.

— У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.

— Попробую.

— Понапрасну будете трудиться.

— А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.

— Вот и не угадали! — и она опять засмеялась.

— Ну так черные.

— И не черные… никакие!

— Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?

— Мало ли хороших глаз на свете!

— Так вы никогда не были влюблены?

— Никогда.

— Вы говорите неправду.

— А может быть и правду.

Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.

— Маша, вы говорите неправду, — сказала я, — верно, вы были влюблены.

— А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.

— Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, — сказал мне Данаров.

— Я не доставлю вам этого удовольствия.

— Молчание — знак согласия, — смело сказала Маша.

— Знак очень двусмысленный, — отвечала я.

В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.

— А вы не испугались? — спросил он меня.

— Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.

Мы поворотили к дому.

— Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, — сказал мне Данаров, — дайте, я донесу.

Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.

Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.

После ужина он уехал.

Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.

— Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, — сказала она.

— Да, иногда скучно… А вы редко скучаете?

— Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.

— Выходите замуж, Маша, — сказала я.

— Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?

— Не знаю, это тетушка у разносчика купила.

— Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было… Как хорошо пахнут! — сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. — Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?

— Всего два раза был.

— Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?

— Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.

— И это правда?

— Правда.

— Вот счастливица? такое счастье редко бывает.

— А бывает.

— Нам такого счастья не будет… — сказала она, распуская свои длинные черные волосы.

— А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.

— Уж какая моя участь! — проговорила она со вздохом. — Да вы уж легли, Евгения Александровна?

— Да, потрудитесь отворить окно.

— Ведь комары налетят.

— Опустите кисею.

— А свечу погасить?

Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов… В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.

— Прощайте, покойной ночи, приятных снов! — сказала она, наклонясь поцеловать меня. — Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! — продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, — точно муха в молоке!

— А глаза-то у вас, Маша, — прелесть!

— Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!

На другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.

Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.

Босоногий мальчишка прыгал на дворе, громко припевая:

— А ты что врешь! — крикнул другой, дав ему щелчка, — дождичка-то надо.

Мальчики заспорили и подрались. Но вдруг яркая радуга показалась на туманном небе; оба мальчика стали голосить что было у них сил:

— Ах вы, окаянные! ах вы, чертенята! — раздался голос Федосьи Петровны, которая, приподняв платье, сходила с мокрого крыльца, — вот я вас! вздумали горланить под барышниным окошком! да ведь вы перепугаете ее, она еще почивает.