Юлия Жадовская - В стороне от большого света

Однажды, на закате солнца, я сидел на ступенях нашего крылечка. Батюшка выпрягал из телеги лошадь, матушка с двумя сестрами шла с поля, заложив серпы на плечи. В сенях кипел большой самовар, у которого суетилась сестра Лиза.

— Смотри-ко, попадья, — сказал батюшка, подымаясь на крыльцо. — Немец-то наш отдышался, хоть в семинарию так в пору.

— Слава тебе Господи! — отвечала матушка, — дай ему Бог здоровья и счастья!

— Пойдем, немец, пить чай, — сказал батюшка.

По обыкновению я поместился у окошка; в это время Молодец, наша собака, залился громким, визгливым лаем; каждый из нас старался поглядеть в окно, хотя причина лая не могла быть для нас чем-нибудь новым… Но на этот раз любопытство наше было потешено явлением, не совсем обыкновенным на нашей улице: гувернантка князя Кагорского с воспитанником своим шла пешком, сопровождаемая каким-то миниатюрным экипажем в одну лошадку. Маленький князь дразнил хлыстиком задорливую собаку; гувернантка останавливала его непонятными для нас словами.

Матушка отогнала нас от окна и высунулась сама по пояс:

— Амалья Карловна! Амалья Карловна! Милости просим на перепутьи чайку накушаться; одолжите, матушка! Батюшка, Эспер Александрыч! пожалуйте, обяжите хоть на минуточку.

Лиза, предпоследняя сестра моя, годом меня моложе, глазела уже на крыльце, улыбаясь розовыми губками и прищуря от косвенных лучей солнца черные глазенки свои. Гувернантка колебалась, князь что-то ласково говорил ей на том же непонятном языке. Разговор этот кончился согласием зайти к нам. Я совсем притих и сел в угол. Не знаю почему, но я желал остаться незамеченным.

Князь весело вбежал, снял соломенную фуражку и подошел к благословению батюшки бойко и самоуверенно; сказал даже, что его папа говорит, что уж давно не видал отца Ивана, что шахматы остаются в бездействии.

Как теперь гляжу я на этого красивого, умного, бойкого мальчика с темно-русыми кудрями, падавшими на белый воротничок, с большими карими глазами, стройного, тоненького, одетого в темно-серую курточку. Голос его был звучен и тверд не по летам и имел в себе какую-то музыкальность, какую-то необъяснимую прелесть.

Покуда матушка суетилась за самоваром, маленький князь осматривал стены, увешанные знаменитыми произведениями лубочной живописи; он подходил от одной к другой, пока наконец не приблизился ко мне. Тут только он заметил меня, и будто назло моему смущению, остановился передо мной. Я покраснел от безотчетной внутренней досады.

— Который тебе год? — спросил он меня.

— Девятый.

— А мне тринадцать. Ты умеешь читать?

— Писать?

— Учусь.

— Прочитай, пожалуйста, что на этой картине подписано — я по церковному читать не умею.

Я встал на лавку и стал читать историю убиения Авеля.

— Ты любишь картины? — спросил меня князь.

— Люблю.

— Да ты, я думаю, не видал хороших.

— Нет, кроме этих не видал, да в церкви еще образа хороши.

— Ну, так приходи ко мне с отцом когда-нибудь в воскресенье, я покажу тебе — у меня много хороших картин. Все в немецких да в английских книгах. Ты, я думаю, по-немецки не учишься?

— Нет, кому меня учить?..

— Ты, я думаю, все гуляешь?

— Да, я все на реке да в поле…

— Приходи ко мне.

— Что это князь, никак с моим немцем разговорился? — сказал батюшка.

— Разве он немец? — сказал князь смеясь.

— Да, такой же белобрысый да жидконогий.

— Нет, он точно девочка! — сказал князь.

Уходя, князь ласково кивнул мне головой и повторил свое приходи.

Настал какой-то праздник. Батюшка отправился к князю, который в самом деле любил его. Я сказал, что батюшка человек умный, суждения его здравы, и князь даже любил его грубоватую, простую, манеру говорить. Батюшка пользовался его благосклонностью до такой степени, что имел позволение читать газеты и журналы, им получаемые, некоторые из знакомых князя почти завидовали батюшке.

Первый вопрос молодого князя был:

— А что же не с вами ваш немец?

— Я не смел, не слыхав от вашего папеньки позволения. Князек упросил отца послать за мною. Старый князь не мог и не любил отказывать сыну.

— Посмотрим, что за немец, — сказал он. — Да это тот самый мальчик, что на клиросе пищит!

— Он, ваше сиятельство.

Можете вообразить, как удивился я посланному человеку, как рад я был посмотреть диковины богатого дома, и воображаю, какую смешную фигуру представлял я в своем длиннополом сюртуке в этих больших, роскошных комнатах!

Мне казалось, что я был в раю — столько очарования было для меня и в блестящих, пестрых стенах, увешанных картинами, и в больших окнах, завешенных белою кисеей, голубым и пунцовым штофом, которые слегка волновались от теплого летнего ветерка, вносившего в комнаты упоительный запах цветов! Все это обаяло меня чуть не до оцепенения.

— Пойдем, я покажу тебе картинки, — сказал маленький князь.

И он потащил меня в другую комнату, где представил моим взорам тысячу сокровищ для детского любопытства и воображения; потом мы побежали в сад; князь весело смеялся, все мне показывал, и добрая натура его наслаждалась тем удовольствием, которое выражалось во всем существе моем.

Когда я уходил, маленький князь поцеловал меня.

— Прощай, приходи… — сказал он. — Папа позволит.

— Да вот, ваше сиятельство, уж не долго ему шататься, — сказал батюшка, — скоро в семинарию отвезу, пора.

Я воротился домой совсем иным, нежели каким вышел. Мне казалось, я находился в каком-то золотом сне. Всю ночь я был в жару и бредил князем. На другой день все вчерашнее казалось мне грезой. Греза эта стала, однако, повторяться довольно часто наяву. Двери дома князя отворились для бедного мальчика. Я не мог не заметить, что молодой князь все более и более привыкал ко мне, все более и более любил меня. Старый князь снисходительно смотрел на это товарищество.

Вместе с летними цветами суждено было завянуть и моему счастью.

В одно сентябрьское утро матушка разбудила меня.

— Вставай, Павел! — сказала она, — батька едет в город и отвезет тебя в семинарию. Голубчик ты мой! — прибавила она, заплакав.

Я встал, как ошеломленный; при всем желании заплакать, на сухих, пылающих глазах моих не выступили слезы. И безотчетно глядел я на телегу, нагруженную мешками и мешочками.

Сентябрьское небо было мутно, мелкий дождь с крупой стучал в окна… А еще третьего дня светило солнце, сверкая яркими переливами на пожелтевших листьях… Я снова стал одинок и несчастлив. Машинально простился я со своею семьею, вскарабкался на телегу и бесчувственным взором глядел, как мало-помалу исчезал родной кров.

Батюшка водворил меня у двоюродной сестры своей, жены столоначальника гражданской палаты. Пропускаю все подробности житья моего у нее и учения в семинарии. Я чувствовал, что тратил силы и время. Не стану также говорить о тех порывах сожаления и отчаяния, которые время от времени глухо набегали на меня. Много слез лилось на мою жесткую постель и пестрядинную [1] Пестрядинная — из грубой пеньковой ткани, пестрая или полосатая. подушку. Грубы и чужды были мне товарищи, чужд был и я им… Прозвание немца ожило между ними, и к фамилии моей Покровский прибавили г у т.