Максим Горький - Городок Окуров

Любили пение. Летом, каждый раз, когда на городском бульваре распевал хор Мазепы, Заречье откликалось ему голосами своих певцов Вавилы Бурмистрова и Артюшки Пистолета, охотника.

Слободской поэт Сима Девушкин однажды изобразил строй души заречных жителей такими стихами:

Позади у нас - леса,

Впереди - болото.

Господи! Помилуй нас!

Жить нам - неохота.

Скушно, тесно, голодно

Никакой отрады!

Многие живут лет сто

А - зачем их надо?

Может, было б веселей,

Кабы вдоволь пищи...

Ну, а так - живи скорей,

Да и - на кладбище!

Первой головою в Заречье был единодушно признан Яков Захаров Тиунов.

Высокий, сухой, жилистый - он заставлял ждать от него суетливых движений, бойкой речи, и было странно видеть его неспешную походку, солидные движения, слышать спокойный, глуховатый голос.

Жизнь его была загадочна: подростком лет пятнадцати он вдруг исчез куда-то и лет пять пропадал, не давая о себе никаких вестей отцу, матери и сестре, потом вдруг был прислан из губернии этапным порядком, полубольной, без правого глаза на тёмном и сухом лице, с выбитыми зубами и с котомкой на спине, а в котомке две толстые, в кожаных переплетах, книги, одна - "Об изобретателех вещей", а другая - "Краткое Всемирное Позорище или малый Феатрон".

В то время отец и мать его уже давно померли, сестра, продав хижину и землю, куда-то уехала. Яков Тиунов поселился у повивальной бабки и знахарки Дарьюшки, прозванной за её болтливость Волынкой. Неизвестно было, на какие средства он живёт; сам он явно избегал общения с людьми, разговаривал сухо и неохотно и не мог никому смотреть в лицо, а всё прятал свой глаз, прищуривая его и дёргая головой снизу вверх. По вечерам одиноко шлялся в поле за слободой, пристально разглядывая землю тёмным оком и - как все кривые - держа голову всегда склонённою немного набок.

По рассказам Дарьюшки, дома кривой читал свои большие книги и порою разговаривал сам с собою; слободские старухи назвали его колдуном и чернокнижником, молодые бабы говорили, что у него совесть не чиста, мужики несколько раз пытались допросить его, что он за человек, но - не добились успеха. Тогда они стребовали с кривого полведра водки, захотели ещё, а он отказал, его побили, и через несколько дней после этого он снова ушёл "в проходку", как объяснила Волынка.

Вернулся Тиунов сорокапятилетним человеком, с седыми вихрами на остром - дынею - черепе, с жиденькой, седоватой бородкой на костлявом лице, точно в дыму копчёном, - на этот раз его одинокое тёмное око смотрело на людей не прячась, серьёзно и задумчиво.

Он снова поселился у Волынки и стал являться всюду, где сходились люди: зимой - в трактире Синемухи, летом - на берегу реки. Оказалось, что он хорошо поправляет изломанные замки, умеет лудить самовары, перебирать старые меха и даже чинить часы. Слобода, конечно, не нуждалась в его услугах, если же и предлагала иногда какую-нибудь работу, то платила за неё угощением. Но город давал Тиунову кое-какие заработки, и он жил менее голодно, чем другие слобожане.

Жизнь его проходила размеренно и аккуратно: утром бабы, будя мужей, говорили:

- Вставай, лежебок! Седьмой час в исходе - уж кривой в город шагает!

И все знали, что из города он воротится около шести вечера. По праздникам он ходил к ранней обедне, потом пил чай в трактире Синемухи, и вплоть до поздней ночи его можно было видеть всюду на улицах слободы: ходит человек не торопясь, задумчиво тыкает в песок черешневой палочкой и во все стороны вертит головой, всех замечая, со всеми предупредительно здороваясь, умея ответить на все вопросы. Речь его носит оттенок книжный, и это усиливает значение её.

Когда бойкая огородница Фимка Пушкарева, больно побитая каким-то случайным другом сердца, прибежала к Тиунову прятаться и, рыдая, стала проклинать горькую бабью долю, - кривой сказал ей ласково и внушительно:

- А ты, Серафима, чем лаять да выть, подобно собаке, человечий свой образ береги, со всяким зверем не якшайся: выбери себе одного кого поласковее да поумнее - и живи с ним! Не девушка, должна знать: мужчине всякая баба на час жена, стало быть, сама исхитрись сдержку поставить ему, а не стели себя под ноги всякому прохожему, уважь божье-то подобие в себе!

Слова эти запомнились женщинам слободы, они создали кривому славу человека справедливого, и он сумел получить за них немало добрых бабьих ласк.

Но, как и раньше, в лунные ночи он ходил по полям вокруг слободы и, склонив голову на плечо, бормотал о чём-то.

Собираясь под вётлами, думающие люди Заречья ставили Тиунову разные мудрые вопросы.

Начинал всегда Бурмистров, - он чувствовал, что кривой затеняет его в глазах слобожан, и, не скрывая своей неприязни к Тиунову, старался чем-нибудь сконфузить его.

- Эй, Тиунов! Верно это - будто ты к фальшивым деньгам прикосновенность имел и за то - пострадал напрасно?

- Деньги - они все фальшивые, - спокойно отвечает кривой, нацеливаясь глазом в глаза Вавилы.

Бурмистров смущён и уже немножко горячится.

- Это как же? Ежели я вылью целковый из олова со стеклом и ртутью его обработаю, а казна - из серебра, - что же будет?

- Два целковых и будет! - глуховато говорит Тиунов. - И серебру и олову - одна цена в этом разе. Бумажный рубль есть, значит и - деревянный али глиняный можно сделать. А вот ежели ты сапог из бересты склеишь - это уж обман! Сапог есть вещь, а деньги - дрянь!

Говорит он уверенно, глаз его сверкает строго, и все люди вокруг него невольно задумываются.

Колченогий печник Марк Иванов Ключников, поглаживая голый свой череп и опухшее жёлтое лицо, сипло спрашивает:

- Вот, иной раз думаю я - Россия! Как это понять - Россия?

Тиунов, не задумываясь, изъясняет:

- Что ж - Россия? Государство она, бессомненно, уездное. Губернских-то городов - считай - десятка четыре, а уездных - тысячи, поди-ка! Тут тебе и Россия.

Помолчав, он добавил:

- Однако - хорошая сторона, только надо это понять, чем хороша, надо посмотреть на неё, на Русь, пристально...

- Не на этом ли тебе глаз-от вышибло? - спрашивает Бурмистров, издеваясь.

Ключников моргает заплывшими глазами и думает о чём-то, потирая переносицу.

Переваливаясь с боку на бок, Вавила находит ещё вопрос:

- Вот - ты часто про мещан говоришь! - строго начинает он. - А ты знаешь - сколько нас, мещанства?

- Мы суть звёзды мелкие, сосчитать нас, поди-ка, и немысленно.

- Врёшь! Годов шесть тому назад считали!

- Стало быть, кто считал - он знает. А я не знаю. Трудно, чай, было итог нам подвести? - добавляет он с лёгоньким вздохом и тонкой усмешкой.

- Отчего?

- Оттого, главное, что дураки - они самосевом родятся.

Бурмистров, имея прекрасный случай придраться к Тиунову, обиженно кричит:

- Я разве дурак?