Клавдия Лукашевич - Барин и слуга

Старик профессор был не от мира сего. Он весь ушел в науку и жил в другом мире, который был для него живым и много говорящим уму и сердцу. То он писал сочинения, то работал с микроскопом, то занимался с кем-нибудь из молодежи, то читал, не замечая того, что происходило вокруг.

Зато Михей Захарыч весь был полон мелких каждодневных житейских забот. Он распоряжался в доме решительно всем и был для Андрея Ивановича необходим как воздух.

Когда раз слуга уехал на неделю в деревню к своей старухе, то барин оказался в самом беспомощном состоянии и пришел в отчаяние. На первых же порах ему пришлось пришить пуговицу к вицмундиру. Это показалось ему гораздо труднее, чем прочитать подряд пять лекций. Он просидел за этой работой чуть ли не два часа, примерял, прикладывал, пуговица то и дело выскальзывала из его рук, он переколол себе иглой все пальцы, намотал массу ниток, а пришитая пуговица к вечеру все-таки отлетела.

«Трудное, замысловатое дело портного, — думал профессор, печально глядя на отлетевшую пуговицу. Каждый человек должен выбирать профессию, к которой склонен. Вот хоть бы я: кажется, умирай с голоду, а не сумел бы сделаться портным».

Как радостно встретил Андрей Иванович вернувшегося из деревни слугу!

— Как я рад, что ты приехал, Михеюшка… Я без тебя совсем пропал, — весело говорил он, обнимая приехавшего.

— Зато уже и напроказили вы тут без меня. Это что же такое?! В буфете стоит сахар вместе с табаком, валяются обломки булки, лимон заплесневел, платье все не вычищено, везде пыль… Матушки, что вы за неделю чаю да сахару извели, точно тут балы задавали?!

— Не ворчи, старина… Марьюшка меня без тебя хороший берегла, — оправдывал Андрей Иванович служанку.

— Вижу, вижу я, как она вас берегла. Не поблагодарю ее за это, — сердился старик, и его воркотни хватило на две недели.

Михей Захарыч ухаживал за своим барином, как за ребенком, берег каждую его вещь и, чтобы купить что-нибудь подешевле, готов был исходить полгорода. Он помнил за барина все, что тому было нужно взять на лекции или сделать дома, и очень часто давал полезные советы и указывал, как поступить.

Но если профессор садился за книгу, за работу или уходил в лабораторию, то особа его становилась священна. Старик слуга ходил на цыпочках и боялся произнести громкое слово, а если иногда в дверях показывалась Марья, он на нее так сердито махал руками, что та испуганно скрывалась в кухню.

Сидя в лаборатории за ученой работой, Андрей Иванович часто говорил сам с собою вслух. Это была его привычка.

— Куда это я заложил свою книжку об однодольных?! Удивительно, кажется, сейчас здесь была… — скажет сам себе Андрей Иванович и задумается.

— Сейчас подам, — послышится откуда-то из темного угла писклявый голос.

Михей Захарыч уж тут как тут, подал книгу, отошел на цыпочках, присел в стороне и смотрит, боясь дохнуть, как занимается барин.

Ранней весной, летом и осенью очень часто Андрей Иванович с Михеем Захарычем отправлялись на экскурсии. Они надевали старые, порыжелые пальто, старые, выцветшие поярковые шляпы, вооружались толстыми палками, забирали плед, корзину с едой, разные жестяные коробки и на рассвете двигались в путь. Иногда они даже уезжали на несколько дней по железной дороге.

Наших путешественников можно было принять за странствующих музыкантов.

Для двух любителей природы эти экскурсии были полны прелести.

Свежий, чистый воздух, ясное небо с бегущими облаками, первые цветы, весеннее щебетание птиц, всюду пробуждающаяся жизнь приводили их в восторг. Они бродили по полям, лугам и лесам, около рек, ручьев и озер, собирали растения, насекомых и все, что попадалось подходящее для их целей.

Как легко дышалось вдали от душного, пыльного города. Какая бодрость вливалась в усталую грудь ученого, и ему казалось, что он молодеет и становится сильнее, здоровее с каждым вздохом.

Очень часто летом, сидя на берегу речонки или озера, они собирали кругом себя веселую толпу деревенских ребятишек, возились с ними, шутили, делились скромным завтраком, и им казалось, точно сами они дети, выпущенные на свободу.

Кругом было тихо, тепло, ясно; вдали виднелись леса, деревушки, пригорки или река, убегающая среди зеленых берегов вдаль… Все это имеет невыразимую прелесть для людей, посвященных в тайны природы.

Наши путники возвращались домой веселые, счастливые, отдохнувшие душой, полные свежих впечатлений и нагруженные дарами природы.

Они с любовью разбирались в принесенных растениях, мхах, лишаях, корнях, камешках, и Андрей Иванович очень часто объяснял и рассказывал своему слуге значение всего и особенности своих находок, а тот внимательно слушал.

— Михеюшка, ты мне цветочки засуши, — говорил обыкновенно Андрей Иванович.

— Конечно, засушу. Не бойтесь, ничего не пропадет без толку.

Надо отдать справедливость Михею Захарычу, — он был понятливый ученик и в засушивании цветов далеко превзошел своего учителя. Много возился он с цветами, составил профессору превосходный гербарий. Для засушивания цветов он даже изобрел свои способы и разные усовершенствования: были у него особые коробки, особый, мелкий, чистый, просеянный песок. Он обтирал каждый цветочек ватой, обмывал осторожно корешки и затем, расправив его, медленно засыпал песком. Сушил он их исподволь, сначала на солнце, затем на печке и, наконец, в печке, в самом легком духу. Затем осторожно ссыпал песок, и цветочек выходил как живой — не терял ни формы, ни цвета. У Михея Захарыча были склеены из папки узкие длинные коробочки, и в них ко дну узенькими бумажными полосками приклеивал он засушенные растения, а профессор составлял на клочке бумаги краткое описание растения и тоже приклеивал его сбоку. Все эти коробки с цветами хранились в лаборатории, да немало их было пожертвовано и в разные школы.

— Положительно, Захарыч, в тебе есть жилка естествоиспытателя, — говаривал не раз Андрей Иванович. — И как жаль, что тебя не направили по этому пути… У каждого человека есть свое признание, и большое счастье тому, кому удается заниматься делом по сердцу.

— Не знаю, какие во мне есть жилки, — возражал старик, — только к ученью я был бестолков. Читать выучили, писанье так и не далось…

— У тебя, Захарыч, к ботанике склонность… Понимаешь?

— Верно, Андрей Иванович, ботанику я понимаю. Должно быть, у меня и есть такая жилка.

Андрей Иванович ласково улыбался. Михей Захарыч давно уж считал профессию барина своей собственной и иначе не говорил, как: «у нас сегодня две лекции», «мы занимались с микроскопом», «мы кончаем учебник ботаники», или: «нашего учебника осталось только сто книжек».

Андрей Иванович очень любил молодежь, и молодежь его любила. По воскресеньям и праздникам у старичка профессора собиралась всегда очень большая компания, состоящая из его учеников и учениц. Он читал им лекции, помогал в занятиях или просто беседовал.