Вячеслав Пьецух - Государственное Дитя

— Послушай, Перламутров, ведь ты же расследовал это дело, едрена мать! Скажи ты нам на милость: может быть такое, чтобы наследник Аркадий остался жив?!

— Этого случиться ни в коем случае не могло.

— Вот и я говорю: ведь я же своими глазами видел его в гробу! Значит, спокойствию страны угрожает прямой жулик, значит, нужно навести в массах ту пропаганду, что на Россию идет войной не Государственное Дитя, а жулик и прохиндей!

Пуговка-Шумский сказал:

— У Шекспира в драме «Гамлет» есть такие слова: «Я жулик, но не жулик кто ж?»

Государь поинтересовался:

— А этот Шекспир какой был национальности?

— Англичанин он был.

— Ну-ну.

Патриарх Филофей сказал:

— Ты бы лучше не Шекспиром увлекался, а обороноспособностью государства! А то у тебя поди ни одна пушка не стреляет, а солдаты, вместо боевой подготовки, девкам юбки обрывают и кушают лебеду!..

— Ты, ваше святейшество, это… не горячись, — отвечал Пуговка-Шумский. — По моему профсоюзу все в полном порядке, и я даю голову на отсечение, что, если самозванец сунется, его один Измайловский полк приведет к нулю.

— Ох-ох-ох-хо, — тяжело вздохнул государь Александр Петрович. — Может быть, так оно и есть, но что-то на душе у меня неспокойно. Главная причина: народ у нас сволочь, батьку родного выдаст за пятачок!..

— Уж какой Бог дал, — сказал Перламутров, — не голландцев же на Псковщину завозить.

— Я бы тебя, Перламутров, послал против самозванца, все мне было бы спокойнее, да у тебя жена молодая, особенно не пошлешь… Ну, тогда так: ты, Пуговка, давай поднимай гвардейский корпус и ступай остерегать чухонскую границу на всякий несчастный случай. Перламутров держит в струне страну. На тебе, монах, пропаганда в массах. Но вообще-то я бы этих звездочетов, сукиных детей, всех бы, к чертовой матери, переказнил. Кабы не они со своей астрономией, жил бы я сейчас у матушки под Калугой и беды никакой не знал…

Перламутров спросил:

— Будете слушать выборку из газет?

— Не… что-то на меня аппетит напал, наверное, это нервное.

На обед в этот раз подавали: устрицы, рыбный салат, пельмени из трех родов мяса, украинский борщ с заправкой и жареных дупелей. За едой участники узкого совещания сосредоточенно молчали, и только патриарх Филофей обмолвился невзначай:

— А я, честно сказать, читал прокламации самозванца…

— Ну и что? — спросил государь Александр Петрович.

— Ничего… Складно пишет, разбойник, не прокламация, а роман.

Сразу после обеда государю что-то стало нехорошо. Он некоторое время икал, вопросительно глядя на сотрапезников, точно требовал разъяснить, что такое с ним происходит, потом вдруг ни с того, ни с сего скорчил гримасу омерзения и рухнул на пол. Из ушей его, изо рта и носа потекла, пузырясь, темная венозная кровь, и все присутствовавшие подумали: как, оказывается, много ее водится в человеке. И часу не прошло, как государь Александр Петрович скончался; на столе он лежал с совершенно черным лицом, как если бы православного государя подменили на дикаря…

Самолет резко ударился шасси о бетон взлетно-посадочной полосы, и Вася Злоткин пришел в себя. За иллюминатором празднично светились многочисленные огоньки и здание аэропорта «Шифоль», подле которого суетились люди и машины, несмотря на позднее время суток. «Голландия, мать твою так!» — сказал про себя Вася, неизвестно что имея в виду. Через четверть часа он уже мчался в такси по многополосной трассе в сторону Амстердама.

Таксист молчал-молчал и вдруг завел песню:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина…

Вася Злоткин сказал:

— Что-то многовато русских встречается за границей. В Стокгольме одного встретил, — он официантом работает, — теперь вы…

Таксист в ответ:

— От нас скоро в Европе вообще проходу не будет. Ну какой дурак захочет жить в нашей похабной стране на воде и хлебе, да еще под властью этих босяков, если можно свалить на волю?! Я, собственно говоря, почему свалил? Потому что по Москве стало совсем невозможно ездить. Любой бандит может свободно купить за четыреста долларов водительские права и гонять в свое удовольствие по столице нашей родины, хотя он не понимает разницы между знаком «главная дорога» и «кирпичом». Такого безобразия даже в Нигерии не водится, если хотите знать! Три разнесчастные нации есть на свете: цыгане, евреи и русаки.

Вася Злоткин поинтересовался:

— Вы сами-то будете из Москвы?

— Нет, я коломенский, в Москве я только работал водилой на Черкизовском мясокомбинате. В Коломне-то бывать приходилось?

— Нет.

— Зря, знаменитый город! Дмитрий Донской у нас войско собирал против Мамая, в отдельной башне сидела Марина Мнишек… ну, которая фигурировала в Смутные времена.

— Да, конечно, мы что-то про нее в школе, кажется, проходили.

— А больше ничего, в остальном грязь, рвань, пьянь и боевые действия по ночам. Вас куда, собственно, отвезти?

— В какую-нибудь гостиницу поприличнее и потише.

— Отличная гостиница «Краснопольски», но там кругом много всякой сволочи сшивается, так что лучше отвезу-ка я вас в «Барбизон».

— А эмигрантов я все-таки не люблю.

— Я вам сейчас скажу, почему вы не любите эмигрантов: потому что вы любите, когда всем одинаково плохо, и терпеть не можете, если кому-то плохо, а кому-то вражески хорошо.

Вася Злоткин обиделся и замолк. Они уже давно въехали в город, сиявший пожаром своих огней, — в автомобиль залетал ласковый ветерок, снегу тут не было и в помине. Таксист плавно остановился у гостиницы «Барбизон», обернулся к Злоткину и сказал:

— Слушай, друг, давай споем на прощанье песню…

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина…

Василий Злоткин петь был не в настроении, но неудобно было отказать таксисту, и он запел.

В гостинице «Барбизон» он снял номер за 450 гульденов в сутки, принял ванну, достал из бара мерзавчик шотландского виски, завалился на постель, нашарил в сумке одно из писем бывшей своей жены и принялся за него в надежде начитать сон.

«Милый Вася!

Здешний воздух действует на меня так благотворно, что я почти забыла о своей хвори. Правда, вечерами температура поднимается до 37,2 о, плюс-минус одна десятая, но, во-первых, это почему-то перестало меня беспокоить, а во-вторых, такое бывает не каждый день. И мысли у меня совсем не такие мрачные, как прежде, — не то чтобы будущее представлялось мне теперь в розовом цвете, а просто думается не о том. Например, сегодня с утра мне пришло в голову, что когда кого-то грозят повесить, то обязательно на осине, — а почему, собственно, на осине? По моим наблюдениям, это почти невозможно, по крайней мере, очень сложно, потому что крона у осины расположена высоко. Вот напротив летней кухни растет у меня осина, так до первой солидной ветки, на которой можно укрепить веревку, будет, наверное, метров двадцать. И как это Иуда Искариот умудрился повеситься на осине стоеросовой — не пойму.