Юлия Жадовская - В стороне от большого света

Я еще раз уверила Лизу, что я никогда не переставала любить ее, что уж теперь ничего от нее не скрою.

— Вот так-то лучше! — сказал она.

И мы возвратились домой совершенно примиренные.

Сад начинал желтеть; тетушка Татьяна Петровна стала поговаривать об отъезде.

Однажды мы с Лизой сидели на балконе; к нам из гостиной вышла Марья Ивановна и села возле нас на приступок.

Марья Ивановна вообще была очень к нам снисходительна, судила и рядила с нами обо всем и принимала во мне живое участие. Тетушка требовала от нас рассудительности и любила, чтобы мы больше сидели с большими; Марья Ивановна была того мнения, что не следовало бы стеснять молодежь, а дать ей больше свободы и веселья, что все серьезное, положительное и рассудительное придет с годами само по себе.

— Ну кому они мешают? — нередко обращалась она к какой-нибудь соседке, указывая на нас, — вон они ходят да разговаривают… Придет время, всему научатся…

— Да и намучатся! — подхватывала соседка, более довольная рифмой своего замечания, нежели самим смыслом.

— Ну ведь, где им сидеть со старухами? — продолжала Марья Ивановна, — и нас с тобой иногда тоска возьмет, сидя навытяжку. Ведь вот уж этак при маменьке не развалишься, — прибавляла она, протягиваясь на диване. — Им и похохотать нельзя: маменька сейчас оговорит.

Я очень любила Марью Ивановну, несмотря на предостережения тетушки не быть с нею откровенною, что она хитрая… Впоследствии Марья Ивановна своею преданностью заставила тетушку переменить это мнение. Когда она являлась к тетушке в своем вечном белом коленкоровом чепчике с широкими оборками, мне казалось, что все в комнате оживало и веселело. Бесчисленное множество анекдотов, страшных и занимательных для молодого, незрелого воображения, лилось с уст ее и захватывало все наше внимание. Колдуны, злые духи, порчи, видения — все являлось в разнообразнейших картинах и случаях деревенской жизни, и все это растворено было самым живым верованием в сверхъестественное. Случалось, когда по уходе ее я обращалась к тетушке с вопросом: "Правда ли это?" — она отвечала мне:

— Все может быть, мой друг, чего не случается на белом свете? никак нельзя отвергать этих вещей.

И такое мнение подтверждала иногда каким-нибудь анекдотом из тайного мира, заставлявшим меня долго содрогаться и вечером с ужасом вглядываться в темные стекла окошек, за которыми шумели качаемые ночным ветром полувековые липы… Потрясенное воображение рождало тысячи фантастических призраков и с ужасом отпрядывало от своих же собственных вымыслов, прогоняя их молитвой и крестом.

Но я уклонилась от настоящего…

Итак, Марья Ивановна села возле нас на ступеньки балкона, потом поглядела на меня, как будто с сожалением, и печально спросила: "Что мы тут поделываем?".

— А ничего, — отвечала Лиза. — У вас, маменька, чепчик набоку, — прибавила она.

— Hу, матушка, кто меня осудит? — отвечала Марья Ивановна, поправляя, однако, чепчик.

— Да что это, маменька! — не на ту сторону.

— Да уж, право, Лизавета, мне не до этих пустяков. — Татьяна Петровна мне такое сейчас предложение сделала, что я не знаю как и быть…

— Что такое? — спросили мы обе в один голос.

— Да просит отпустить Лизавету с ней; я, говорит, ее на место дочери возьму, устрою ее участь на всю жизнь… Я, говорит, Марья Ивановна, ничего не потребую от тебя; одену ее, как куколку, везде буду с ней выезжать, всему ее выучу… Конечно, дай Бог ей здоровья, да жаль и с ней-то расстаться…

Наступило общее молчание. Что чувствовала Лиза, не знаю, только она долго, не говоря ни слова, вертела кончик своего шейного платочка, и румянец показался на ее щеках: видно было, что в ней происходила внутренняя борьба. Что касается до меня, то сердце мое получило удар, от которого ныло и болело; я невольно опустила голову и не могла удержать слез.

— Видишь, как она тебя любит, — сказала расчувствовавшись Марья Ивановна.

Лиза взглянула на меня искоса.

— Я сама ее люблю не меньше, — сказала она, — только я плакать не могу: вы сами знаете и она знает, что слез у меня не дождешься.

Добрая Марья Ивановна уговаривала и утешала меня.

— Знаю, — говорила она, — что положение твое будет не легкое, одна-одинехонька, возьмет горе. Да ведь, радость моя, нельзя же все так жить, одним побытом век не проживешь. Не навек расстанетесь. Нет, ведь я навсегда не оставлю ее там, а то и мать, пожалуй, забудет…

Последние слова Марьи Ивановны несколько успокоили меня. Когда она оставила нас, Лиза сказала мне:

— Ты не плачь, Генечка; тетушка заметит, что ты плакала, будет сердиться.

— Да разве она может запретить мне тосковать о тебе?

— Э, да ты все не то говоришь! Кто запретит? да что за радость? Она подумает: вот я всю жизнь ей посвящаю, а она променяла меня на кого! Ну и на меня она будет смотреть неласково; пожалуй, после и совсем разлучит нас.

Я не могла не признать справедливость этого замечания и немало удивилась уму Лизы, что тотчас же высказала ей. Самодовольная улыбка озарила ее лицо.

— Я и не умею, как ты, говорить о небе, звездах и чувствах, а тоже понимаю кой-что, — сказала она.

— О, ты гораздо умнее меня1. - вскричала я с полным убеждением.

— Ну нет, Генечка, я этого не скажу; я не умею говорить, как ты.

— Так ты уедешь, Лиза! — сказала я, быстро переменив разговор.

— Да как же, Генечка? Что я здесь увижу? Чему научусь? Надо и на людей посмотреть. Состояние маменьки ты знаешь: как пропустить такой случай?

— А я никуда не хочу отсюда! нам здесь хорошо, я бы целый век прожила так!..

— Между елками? очень весело! Это ты так только говоришь. Нет, сохрани Бог, прожить здесь всю жизнь!

— С тобой я прожила бы счастливо…

Я говорила, что чувствовала; я так сроднилась с тихим уголком нашим, с зеленым садом, с каждым кусточком тех мирных мест, что мысль оставить их, начать новую жизнь обдавала меня холодом. Чувство привычки было во мне чрезвычайно сильно.

— Э, полно, Генечка! все это вздор, — решила Лиза.

Тетушка Татьяна Петровна крепко настаивала на том, чтобы взять Лизу. Моя тетушка не отговаривала ее, и мало-помалу приблизился день, когда четверка неуклюжих старых коней унесла от меня Лизу далеко, в Т*** губернию. Какая пустота, скука, тоска овладели мной по отъезде Лизы! Как одиноки и печальны были мои прогулки! Как невыносимы казались осенние дни! Нет ее! не придет она больше будить меня поутру. Долго не услышу ее звонкого смеха! Долго, целые недели, месяцы, может быть, годы… Будет ли она вспоминать обо мне? Так ли и ей грустно'без меня, как мне без нее?..

— Она увидит город, — думала я также по временам, — увидит новые места, новые лица! Ей открывается целый ряд новых впечатлений, между тем как я день за днем трачу свою юность, будто забытая судьбою, окруженная старыми людьми. Конечно, я люблю тетушку и не хотела бы оставить ее, потому что знаю, чувствую, как печальна была бы ей разлука со мной; потому что меня замучила бы мысль о ее слезах, о ее тоске… Но все же прожить так всю жизнь, в этой пустыне, без Лизы, было ужасно. И мысль моя неслась за пределы тесного горизонта моей жизни, улетала все дальше и тонула в новых мечтах, рождавших жажду действительности. И мне казалось, что передо мной открывается вход в другой мир и невидимая рука вводит меня на сцену великого театра, где и мне также назначено играть свою роль. И страшно, и весело становилось мне, и оглушена была я этим говором, пестротой и блеском… А старые липы тихо и грустно шумели надо мной, роняя последние желтые листья; сорока насмешливо трещала чуть не над самым ухом, и я, опомнившись, проникнутая холодным воздухом осеннего вечера, брела к дому, где за чайным столом при свете сальных свечек ждала меня добрая тетушка и готовый выговор замирал на ее устах при моем робком появлении, переходя в нежный упрек за то, что я поздно гуляю в такой холод и не берегу себя.