Максим Горький - Леонид Красин

Красин, в свою очередь, говорил о Савве тоже хвалебно.

- Европеец, - говорил он. - Рожица монгольская, а - европеец!

Усмехаясь, он прибавил:

- Европеец по-русски, так сказать. Я готов думать, что это - новый тип, и тип с хорошим будущим.

В 1905 году, когда, при помощи Саввы, в Петербурге организовывалась "Новая жизнь", а в Москве "Борьба", Красин восхищался:

- Интереснейший человек Савва! Таких вот хорошо иметь не только друзьями, но и врагами. Такой враг - хороший учитель.

Но, расхваливая Морозова, Леонид, в сущности, себя хвалил, разумеется, не сознавая этого. Его влияние на Савву для меня несомненно, я видел, как Савва, подчиняясь обаянию личности Л.Б., растёт, становится всё бодрее, живей и всё более беззаботно рискует своим положением. Это особенно ярко выразилось, когда Морозов, спрятав у себя на Спиридоновке Баумана, которого шпионы преследовали по пятам, возил его, наряженного в дорогую шубу, в Петровский парк, на прогулку. Обаяние Красина вообще было неотразимо, его личная значительность сразу постигалась самыми разнообразными людями.

После слуха о его аресте на квартире Леонида Андреева, вместе с другими членами ЦК, В.Ф.Комиссаржевская говорила мне:

- Моя первая встреча с ним была в Баку. Он пришёл просить, чтоб я устроила спектакль в пользу чего-то или кого-то. Очень хорошо помню странное впечатление: щеголеватый мужчина, ловкий, весёлый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами и даже несколько слишком развязен в этом отношении. Но и развязен как-то особенно, не шокируя, не раздражая. Ничего таинственного в нём нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности. Никак не могла подумать, что это революционер, но совершенно ясно почувствовала, что пришёл большой человек, большой и по-новому новый. Потом, когда мне сказали, что он был в ссылке, сидел в тюрьмах, я и в это не сразу поверила.

- Чудовищно энергичен, - говорил о Леониде в 20 году известный электротехник-профессор. - И удивительно организованы внешние проявления его энергии и в слове и в деле.

И так всегда, все видели, что Леонид Красин, "Никитич", "Винтер", "Зимин" - исключительный человек.

- Не знаю товарища, который был бы так надёжно наш, как "Никитич", сказал о нём мой земляк "выборжец" П.Л.Скороходов во дни наступления Юденича на Петербург, как раз в тот день, когда отряды Юденича, наступая на Тосно, грозили отрезать Петербург от Москвы.

В тот день многие в Петербурге растерялись, подчиняясь панике, а Леонид, стоя у окна в моей квартире на Кронверкском и слушая, как бухает пушка броненосца, ворчал:

- В Гавани, вероятно, крыши сносит с домов и все стёкла в окнах к чорту летят. Раззор!

Кто-то спросил его:

- Отразим?

- Конечно, прогоним. Дураки - убегут, а убытки останутся. И удивлённо передёрнул плечами:

- Чего лезут, чорт их побери? Ведь и слепому ясно, что дело их дохлое.

Затем пожаловался:

- Ну, и накурено у вас! Дышать нечем!

Он возбуждал к себе в людях настолько глубокую симпатию, что иногда она принимала характер романтический. Я знаю, что по его слову люди благодарно и весело шли на самые рискованные предприятия.

Знаменитый "Камо", "Чорт"-Богомолов, Грожан, убитый в Москве чёрной сотней, один из тех рабочих, с которыми Леонид устраивал подпольную типографию в 1904 году в Москве, кажется, на Лесной улице, - все, кого я знал и кто знал Красина, говорили о нём, как о человеке почти легендарном.

И, может быть, лучше всех сказал о нём мой друг, доктор Алексин, человек, относившийся к революции равнодушно, к революционерам скептически, находя, что "от них пахнет непрожёванными книгами", - сам он никаких книг не "жевал". Однажды я сидел с доктором у Леонида Андреева, в Грузинах, а Красин приехал туда за мною по какому-то делу. Андреев был плохо настроен и как-то неловко, неуместно заговорил, что он не может верить в благодетельное воздействие революции на людей. Красин тоже был не в духе, озабочен; послушав пессимистические изъявления хозяина, он спросил:

- Если вы утверждаете, что мыться не стоит, - зачем же мыло варить? А ведь вы написали "Василия Фивейского", "Красный смех" и ещё немало вещей, революционное значение которых - вне спора.

И, как это нередко бывало с Леонидом Борисовичем, он вдруг вспыхнул, засверкал красивыми глазами и произнёс одну из тех речей, которые, если и не могут убедить противника, то совершенно обезоруживают его. Все знают, как великолепно мог говорить Красин, когда бывал "в ударе". И во время его речи доктор Алексин шопотом сказал мне:

- Вот от этого пахнет историей.

В Куоккале и на Капри, в Берлине, где Красин, работая у Сименса-Шуккерта или у Сименса-Гальске за триста марок в месяц, едва перебивался с семьёю, в моей квартире, в доме, где теперь ВЦИК, в Петербурге, работая по установке освещения на военных судах, везде, где "Никитич" встречался со мной, он вызывал у меня впечатление человека несокрушимой, неисчерпаемой энергии. Известно, что он не сразу пошёл работать с советской властью, у него, как у многих в 17-18 годах, были колебания.

- Не сладят, - говорил он мне. - Но, разумеется, эта революция даст ещё больше бойцов для будущей, несравнимо больше, чем дали пятый, шестой год. Третья революция будет окончательной и разразится скоро. А сейчас будет, кажется, только анархия, мужицкий бунт.

Но он скоро убедился, что "сладят", и тотчас же встал на работу. И тотчас же предложил мне организовать "Комиссию по улучшению быта учёных".

- Если буржуазия умела - хотя и не очень ловко - пользоваться силами квалифицированной интеллигенции, тем более должны уметь делать это мы, говорил он. - Ильич совершенно согласен со мною, необходимо дать учёным всё, что только мы можем дать в этих дьявольски трудных условиях.

Ещё раньше этого, весною 17 года, он способствовал возникновению "Ассоциации по развитию и распространению положительных наук", в члены которой, вместе с такими учёными, как академики Марков, Фёдоров, Стеклов, как Лев Чугаев, Заболотный, Филипченко, Петровский, Костычев и другие, вошли также и капиталисты Нобель, Улеман и ещё кто-то. Целью "Ассоциации" было организовать в России ряд научно-исследовательских институтов.

По инициативе Красина же учреждена в Петербурге "Экспертная комиссия", на обязанности которой возложен был отбор вещей, имевших художественную, историческую или высокую материальную ценность, в петербургских складах и на бесхозяйственных квартирах, подвергавшихся разграблению хулиганами и ворами. Эта комиссия сохранила для Эрмитажа и других музеев Петербурга сотни высокоценных предметов искусства.

На мой взгляд, для большинства людей дело - ярмо. И даже для многих, заражённых жадностью к наживе, дело всё-таки - хомут, а они - волы и рабы. Но есть художники нашего, земного дела, для них работа - наслаждение. Леонид Красин был из тех редких людей, которые глубоко чувствуют поэзию труда, для них вся жизнь - искусство. конец 1926 г.