Максим Горький - Лето

- Не ходи! - советует мне Егор, схватив за руку.

- Как же не пойдёшь? - говорю, видя на краю невысокого взгорья голову лошади и тёмное лицо стражника, наклонившееся вниз.

- Иди скорей! - зовёт он. - А ты, Досекин, ступай, куда идёшь!

- Ружьём балует, дьявол! - шепчет мне Егор.

Я полез вверх, цепляясь за кусты, и, когда поравнялся с конём, стражник спросил:

- Тот - ушёл?

- Ушёл.

- Мне надо сказать тебе два слова - одному тебе! Иди! Н-но, бревно!

Тронув коня, он отъехал в сторону, остановился, прислушался к чему-то и, наклоняясь к башке лошади - я стоял у морды её - говорит тихо, вяло, как сквозь сон:

- Беседа - минутная! Видишь - скоро зима. Значит - пора тебе уезжать отсюда. Уезжай, а Варвару мне уступи!

Гладил я шею коня, и рука моя, задрожав, бессильно упала.

- Что ты? В уме? - спрашиваю его. - Разве она овца?

- Отступись от неё! - продолжает он деревянным голосом, и голос этот всё больше пугает меня.

Сухим языком говорю, вздрагивая:

- Подумай, что предлагаешь!

Но он как бы не слышит моих слов.

- Для меня отступись. Прошу!

Действительно - просит, и это очень неприятно мне, странно: он вдвое сильнее меня и с оружием.

- Отступись!

У меня дрожат ноги, я боюсь его, обидно мне, и едва могу сдержать злобу, схватившую меня за сердце. Громко отвечаю ему:

- Это - нельзя.

Услышал, должно быть. Выпрямился в седле.

- Я тебя Христа ради прошу!

Не знаю, что сказать ему. Молчу, держась рукой за седло, а он медленно тянет, точно верёвками скручивая меня бездушными словами:

- Ты подумай. Вот ты - всяко в руке у меня. Опасный человек, и дана мне власть над тобой. Зашибу тебя до смерти, а скажу - сопротивлялся, и ничего не будет.

"Пьяный? - думается мне. - Сходит с ума?"

Но вином пахнет от него слабо, на коне он держится будто хорошо, речь его кажется мне связной. Мне было бы, наверное, легче, если б он сердился, кричал, ругал меня, но видеть его таким - невыносимо. Говорю:

- Брось, Семён, что это такое?

- Я знаю, что ты ничего не боишься... - бормочет он. - Но это мне всё равно! Решилась, видно, моя дорога, идёт круто под гору. Не желаю! Вот она, Варвара, и нужна мне, - пусть поддержит!

Он свесил голову низко на грудь и набок, точно удавленник. Перебирает в руке повод, его холодные и твёрдые пальцы касаются моей руки - вздрагиваю я от этого, и нестерпимо тошно мне.

Что сказать ему?

- Варвара, - говорю, - сама себе хозяйка. С нею и беседуй иди. А меня оставь!

Покачиваясь в седле и точно засыпая, он тянет:

- Я говорил... три раза... больше. Грозил ей и всё. Она - тоже ничего не боится. Это и хорошо, если не боится. Этого я ищу.

Тут я схватил его за руку, дёрнул, кричу ему:

- Что ты как говоришь? Нездоровится, что ли?

Покачнулся он ко мне, вздрогнул, озирается.

- Сна нет у меня, уж и забыл, когда спал. Хочу спать, а - боязно и не могу уснуть.

- Чего тебе боязно?

- В голове как на мельнице... - снова гудит он, - и язык немеет...

- Чего боишься-то? Поезжай-ка домой!

- Не хочу, ну их всех! Я вчера Кузьму прибил. Он всё говорит - вредные люди. Плачет, старый дурак. Не выйдет насчёт Варвары? Эх... Толкнул я его, он упал, ушибся и опять плачет...

Мне холодно, душно - разговор этот давит меня, подобно ночному кошмару. Взял я коня и тихонько веду его на дорогу.

Семён спрашивает:

- Ты куда?

- Домой. Холодно мне.

- А меня куда?

- И тебе домой надо. Чего больному-то в поле маячить! А может, ты выпил?

- Нет. Вчера был выпивши. Ты брось лошадь - я ещё поезжу, брось! Эх, ничего ты не боишься, никого не слушаешь...

"Да, - думаю я, - не боюсь, чёрт бы тебя взял!"

- Слушай! - говорит он. - Хочешь, я тебе денег дам? Вот со мной шестьдесят два рубля, а?

Режет меня поперёк груди беспомощный голос его.

- На что мне твои деньги?

- За Варвару! - объясняет он. - Я и ещё дам! У меня, брат, есть...

Молчу и веду лошадь, поглядывая на него, - как бы не ударил.

- Оставь лошадь! - просит он.

Я выпустил узду. Слышу над головой его голос:

- Ну, иди! Топор не укусишь! Я шутил ведь. Ты думаешь что? Болен я? Нисколько не болен! Вот поеду на мельницу в шинок, там Дунька, Феклушка...

Он начал говорить похабные слова; мне показалось, что голос его стал крепче, яснее.

- Прощай! Холодно. Водки выпить хорошо теперь... Н-но, корова!

Он ударил лошадь каблуками в бока и рысцой поскакал в темноте. И вдруг остановился где-то близко.

Стою и ожидаю - хватит он из винтовки или нет? Ноги у меня бежать хотят, тянут в сторону, в кусты.

- Пора всё-таки уехать тебе! - доносится его голос. - Слышишь?

Кричит как будто без угрозы.

- Слышу!

Он снова крикнул на лошадь, и копыта её торопливо застучали по звонкой, скованной морозом дороге.

И я, чтобы согреться, побежал бегом. У околицы, около хлебной магазеи, Егор ждёт меня, продрог. Рассказал я ему всё это - он сурово ворчит:

- Как бы не сделал он чего-нибудь? Вот что - ты иди к Варваре Кирилловне, спроси её, в чём дело, а я - к брату его, к Лядову пойду. Надо ему сказать...

- В ссоре они!

- Ну, какая тут ссора! Эх, бабы! Лишние они в нашем деле!

Совестно мне несколько слышать этот скрытый упрёк.

- Ты, брат, - говорю, - будто историю на сей день забыл.

- Ничего не забыл! Историю делали в городах. Те женщины - я их не трогаю.

Но, подумав, он сказал:

- Нет, запутался я!

Я прошу его:

- Ты потом зайди к Варе, от Лядова-то!

- Ладно!

И вдруг - повеселел мой тёзка, толкнул меня плечом, усмехаясь, спрашивает:

- Так и говорит он - могу убить?

- Так и сказал.

- Ах, дьявол, а? Что же ты, струхнул?

- Не без этого, брат!

- Тут испугаешься!

Он снова коснулся меня широким плечом и тихо говорит:

- А хорошо ты сделал, что позвал меня к Варваре-то!

- Что ж тут хорошего? - удивлённо спрашиваю я.

- Молчи, знай!

Мы прошли деревню насквозь, изба Лядова осталась позади, Егор быстро повернулся и пропал во тьме.

У меня на душе было беспокойно и тяжко; не люблю показываться людям в таком виде - поэтому я миновал призывный огонёк в окне Вариной избы и снова вышел в поле, к мельницам. Было темно, как в печной трубе, деревня, придавленная тяжёлой сыростью, вся в землю ушла, только мельницы, размахнувшись мёртвыми крыльями, словно собрались лететь, но бессильны оторваться от холма, связанные холодом и ночью. Сеяло мелкой, сухой изморозью, гулял, резко встряхиваясь, острый, злой ветер, разгоняя в темноте тихий шорох и жуткие шумы. Где-то плачевно скрипела верея, хлопал ставень, немотно мычала озябшая скотина. Катался по дороге клок соломы и жалобно шуршал, не находя места, куда приткнуться на ночь.

Думалось о людях, было жалко их. Вспоминались умные намёки Кузина:

"Укрепляет сатана трон жестокости своей разностью мнений человеческих..."

Тревожно билась в душе какая-то неясная, безликая мысль о Досекине и Варе, хотелось бы видеть их вместе и в счастье, радости. Было жалко себя... И чёрной глыбой стоял в памяти стражник, гудел его неживой голос.