Максим Горький - Лев Толстой

После завтрака, на террасе:

- Скоро мы совсем перестанем понимать язык народа; мы вот говорим: "теория прогресса", "роль личности в истории", "эволюция науки", "дизентерия", а мужик скажет: "Шила в мешке не утаишь", и все теории, истории, эволюции становятся жалкими, смешными, потому что не понятны и не нужны народу. Но мужик сильнее нас, он живучее, и с нами может случиться, пожалуй, то же, что случилось с племенем атцуров, о котором какому-то ученому сказали: "Все атцуры перемерли, но тут есть попугай, который знает несколько слов их языка".

XXIV

"Телом женщина искреннее мужчины, а мысли у нее - лживые. Но когда она лжет - она не верит себе, а Руссо лгал - и верил".

XXV

"Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил. Это он сам про себя написал, то есть это же он мог бы сказать про самого себя".

XXVI

- Некоторые церковные слова удивительно темны - какой, например, смысл в словах: "господня земля и исполнения ее". Это - не от священного писания, а какой-то популярно-научный материализм.

- У вас где-то истолкованы эти слова,- сказал Сулер.

- Мало что у меня истолковано... "Толк-от есть, да не втолкан весь".

И улыбнулся хитренько.

XXVII

Он любит ставить трудные и коварные вопросы:

- Что вы думаете о себе?

- Вы любите вашу жену?

- Как, по-вашему, сын мой Лев - талантливый?

- Вам нравится Софья Андреевна? Лгать перед ним - нельзя, Однажды он спросил:

- Вы любите меня, А. М.?

Это - озорство богатыря: такие игры играл в юности своей Васька Буслаев, новгородский озорник. "Испытует", он всё пробует что-то, точно драться собирается. Это интересно, однако-не очень по душе мне. Он - черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня.

XXVIII

- Может быть, мужик для него просто - дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем.

Вчера вечером я рассказал ему о моей битве с генеральшей Корнэ, он хохотал до слез, до боли в груди, охал и всё покрикивал тоненько:

- Лопатой! По... Лопатой, а? По самой, по... И - широкая лопата?

Потом, отдохнув, сказал серьезно:

- Вы еще великодушно ударили, другой бы - по голове стукнул за это. Очень великодушно. Вы понимали, что она хотела вас?

- Не помню; не думаю, чтобы понимал...

- Ну, как же! Это ясно. Конечно, так.

- Не тем жил тогда...

- Чем ни живи - всё равно! Вы не очень бабник, как видно. Другой бы сделал на этом карьеру, стал домовладельцем и спился с круга вместе с нею.

Помолчав:

- Смешной вы. Не обижайтесь,- очень смешной! И очень странно, что вы все-таки добрый, имея право быть злым. Да, вы могли бы быть злым. Вы крепкий, это хорошо...

И, еще помолчав, добавил задумчиво:

- Ума вашего я не понимаю - очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное... да, сердце умное!

Примечание. Живя в Казани, я поступил дворником и садовником к генеральше Корнэ. Это была француженка, вдова генерала, молодая женщина, толстая, на крошечных ножках девочки-подростка; у нее были удивительно красивые глаза, беспокойные, всегда жадно открытые. Я думаю, что до замужества она была торговкой или кухаркой, быть может, даже "девочкой для радости". С утра она напивалась и выходила на двор или в сад в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос. Небрежно причесанные, они падали ей на румяные щеки и плечи. Молодая ведьма. Она ходила по саду, напевая французские песенки, смотрела, как я работаю, и время от времени, подходя к окошку кухни, просила:

- Полин, давайте мне что-нибудь...

"Что-нибудь" всегда было одним и тем же - стаканом вина со льдом.

В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни, княжны Д.-Г., их отец, интендант-генерал, куда-то уехал, мать умерла. Генеральша Корнэ невзлюбила барышень и старалась сжить их с квартиры, делая им различные пакости. По-русски она говорила плохо, но ругалась отлично, как хороший ломовой извозчик. Мне очень не нравилось ее отношение к безобидным барышням,- они были такие грустные, испуганные чем-то, беззащитные. Однажды около полудня две из них гуляли в саду, вдруг пришла генеральша, пьяная, как всегда, и начала кричать на них, выгоняя из сада. Они молча пошли, но генеральша встала в калитке, заткнув ее собой, как пробкой, и начала говорить им те серьезные русские слова, от которых даже лошади вздрагивают. Я попросил ее перестать ругаться и пропустить барышень, она закричала:

- Я снай тибе! Ти - им лязит окно, когда ночь...

Я рассердился, взял ее за плечи и отвел от калитки, но она вырвалась, повернулась ко мне лицом и, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала:

- Я луччи эти крис!

Тогда я окончательно рассердился, повернул ее затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением:

- О! О! О!

После этого, взяв паспорт у ее наперсницы Полины, бабы тоже пьяной, но весьма лукавой,- взял под мышку узел имущества моего и пошел со двора, а генеральша, стоя у окна с красным платком в руке, кричала мне:

- Я не звать полис - нитщего - слюший! Иди еще назади... Не надо боясь...

XXIX

Я спросил его:

- Вы согласны с Познышевым, когда он говорит, что доктора губили и губят тысячи и сотни тысяч людей?

- А вам очень интересно знать это?

- Очень,

- Так я не скажу!

И усмехнулся, играя большими пальцами своих рук.

Помнится,- в одном из его рассказов есть такое сравнение деревенского коновала с доктором медицины:

"Слова "гильчак", "почечуй", "спущать кровь" разве не те же нервы, ревматизмы, организмы и так далее?"

Это сказано после Дженнера, Беринга, Пастера. Вот озорник!

XXX

Как странно, что он любит играть в карты. Играет серьезно, горячась. И руки у него становятся такие нервные, когда он берет карты, точно он живых птиц держит в пальцах, а не мертвые куски картона

XXXI

- Диккенс очень умно сказал: "Нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать ее до последней минуты". Вообще же это был писатель сентиментальный, болтливый и не очень умный. Впрочем, ой умел построить роман, как никто, и уж, конечно, лучше Бальзака. Кто-то слазал: "Многие одержимы страстью писать книги, но редкие стыдятся их потом". Бальзак не стыдился, и Диккенс тоже, а оба написали не мало плохого. А все-таки Бальзак - гений, то есть то самое, что нельзя назвать иначе,- гений...

Кто-то принес книжку Льва Тихомирова "Почему я перестал быть революционером",- Лев Николаевич взял ее со стола и сказал, помахивая книжкой в воздухе:

- Тут всё хорошо сказано о политических убийствах, о том, что эта система борьбы не имеет в себе ясной идеи. Такой идеей, говорит образумевшнй убийца, может быть только анархическое всевластие личности и презрение к обществу, человечеству. Это - правильная мысль, но анархическое всевластие - описка, надо было сказать - монархическое. Хорошая, правильная идея, на ней споткнутся все террористы, я говорю о честных. Кто по натуре своей любит убивать - он не споткнется. Ему - не на чем споткнуться. Но он просто убийца, а в террористы попал случайно...