Максим Горький - Мать

- У меня есть нюх. К тому же вы могли бы помочь Людмиле, а? Идите-ка подальше от греха…

Возможность принять участие в печатании речи сына была приятна ей, она ответила:

- Коли так - я уйду.

И, неожиданно для себя самой, сказала уверенно, но негромко:

- Теперь я ничего не боюсь, - слава тебе, Христе!

- Чудесно! - воскликнул Николай, не глядя на нее. - Вот что - вы мне скажите, где чемодан мой и мое белье, а то вы забрали все в свои хищнические руки, и я совершенно лишен возможности свободно распоряжаться личной собственностью.

Саша молча жгла в печке обрывки бумаг и, когда они сгорали, тщательно мешала пепел с золой.

- Вы, Саша, уходите! - сказал Николай, протянув ей руку. - До свиданья! Не забывайте книгами, если явится что-нибудь интересное. Ну, до свиданья, дорогой товарищ! Будьте осторожнее…

- Вы рассчитываете надолго? - спросила Саша.

- А черт их знает! Вероятно, за мной кое-что есть. Ниловна, идите вместе, а? За двоими труднее следить, - хорошо?

- Иду! - ответила мать. - Сейчас оденусь…

Она внимательно следила за Николаем, но, кроме озабоченности, заслонившей обычное, доброе и мягкое выражение лица, не замечала ничего. Ни лишней суетливости движений, никакого признака волнения не видела она в этом человеке, дорогом ей более других. Ко всем одинаково внимательный, со всеми ласковый и ровный, всегда спокойно одинокий, он для всех оставался таким же, как и прежде, живущим тайною жизнью внутри себя и где-то впереди людей. Но она знала, что он подошел к ней ближе всех, и любила его осторожной и как бы в самое себя не верящей любовью. Теперь ей было нестерпимо жаль его, но она сдерживала свое чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится и станет, как всегда, смешным немного, - ей не хотелось видеть его таким.

Она снова вошла в комнату, он, пожимая руку Саши, говорил:

- Чудесно! Это, я уверен, очень хорошо для него и для вас. Немножко личного счастья - это не вредно. Вы готовы, Ниловна? Он подошел к ней, улыбаясь и поправляя очки.

- Ну, до свиданья, я хочу думать - месяца на три, на четыре, на полгода, наконец! Полгода - это очень много жизни… Берегите себя, пожалуйста, а? Давайте обнимемся…

Худой и тонкий, он охватил ее шею своими крепкими руками, взглянул в ее глаза и засмеялся, говоря:

- Я, кажется, влюбился в вас, - все обнимаюсь! Она молчала, целуя его лоб и щеки, а руки у нее тряслись. Чтобы он не заметил этого, она разжала их.

- Смотрите, завтра - осторожнее! Вы вот что, пошлите утром мальчика - там у Людмилы есть такой мальчуган, - пускай он посмотрит. Ну, до свиданья, товарищи! Все хорошо!..

На улице Саша тихонько сказала матери:

- Вот так же просто он пойдет на смерть, если будет нужно, и так же, вероятно, немножко заторопится. А когда смерть взглянет в его лицо, он поправит очки, скажет - чудесно! - и умрет.

- Люблю я его! - прошептала мать.

- Я удивляюсь, а любить - нет! Уважаю - очень. Он как-то сух, хотя добр и даже, пожалуй, нежен иногда, но все это - недостаточно человеческое… Кажется, за нами следят? Давайте разойдемся. И не входите к Людмиле, если вам покажется, что есть шпион.

- Я знаю! - сказала мать. Но Саша настойчиво прибавила:

- Не входите! Тогда - ко мне. Прощайте пока! Она быстро повернулась и пошла обратно.

Через несколько минут мать сидела, греясь у печки, в маленькой комнатке Людмилы. Хозяйка в черном платье, подпоясанном ремнем, медленно расхаживала по комнате, наполняя ее шелестом и звуками командующего голоса.

В печи трещал и выл огонь, втягивая воздух из комнаты, ровно звучала речь женщины.

- Люди гораздо более глупы, чем злы. Они умеют видеть только то, что близко к ним, что можно взять сейчас. А все близкое - дешево, дорого - далекое. Ведь, в сущности, всем было бы выгодно и приятно, если бы жизнь стала иной, более легкой, люди - более разумными. Но для этого сейчас же необходимо побеспокоить себя…

Вдруг, остановясь против матери, она сказала тише и как бы извиняясь:

- Редко вижу людей и, когда кто-нибудь заходит, начинаю говорить. Смешно?

- Почему же? - отозвалась мать. Она старалась догадаться, где эта женщина печатает, и не видела ничего необычного. В комнате, с тремя окнами на улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены постель, в углу около нее умывальник, в другом - печь, на стенах фотографии картин. Все было новое, крепкое, чистое, и на все монашеская фигура хозяйки бросала холодную тень. Чувствовалось что-то затаенное, спрятанное, но было непонятно где. Мать осмотрела двери - через одну она вошла сюда из маленькой прихожей, около печи была другая дверь, узкая и высокая.

- Я к вам по делу! - смущенно сказала она, заметив, что хозяйка наблюдает за нею.

- Я знаю! Ко мне не ходят иначе…

Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы, она взглянула ей в лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков блестели матовые глаза. Отводя свой взгляд в сторону, мать подала ей речь Павла.

- Вот, просят напечатать поскорее… И стала рассказывать о приготовлениях Николая к аресту. Людмила, молча сунув бумагу за пояс, села на стул, на стеклах ее очков отразился красный блеск огня, его горячие улыбки заиграли на неподвижном лице.

- Когда они придут ко мне - я буду стрелять в них! - негромко и решительно проговорила она, выслушав рассказ матери. - Я имею право защищаться от насилия, и я должна бороться с ним, если других призываю к этому.

Отблески огня соскользнули с лица ее, и снова оно сделалось суровым, немного надменным.

«Нехорошо тебе живется!» - вдруг ласково подумала мать. Людмила начала читать речь Павла нехотя, потом все ближе наклонялась над бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала, выпрямилась, подошла к матери:

- Это - хорошо!

Она подумала, опустив на минуту голову.

- Я не хотела говорить с вами о вашем сыне - не встречалась с ним и не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит, когда близкий идет в ссылку! Но - мне хочется спросить вас - хорошо иметь такого сына?..

- Да, хорошо! - сказала мать.

- И - страшно, да?

Спокойно улыбаясь, мать ответила:

- Теперь уж - не страшно…

Людмила, поправляя смуглой рукой гладко причесанные волосы, отвернулась к окну. Легкая тень трепетала на ее щеках, может быть, тень подавленной улыбки.

- Я живо наберу. Вы ложитесь, у вас был трудный день, устали. Ложитесь здесь, на кровати, я не буду спать, и ночью, может быть, разбужу вас помочь мне… Когда ляжете, погасите лампу.

Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»

Усталость кружила ей голову, а на душе было странно спокойно и все в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда после больших волнений и - раньше - немного тревожило ее, но теперь только расширяло душу, укрепляя ее большим и сильным чувством. Она погасила лампу, легла в холодную постель, съежилась под одеялом и быстро уснула крепким сном…