Максим Горький - На Чангуле

Это было некрасиво и чуждо мне, но все-таки властно хватало за сердце, возбуждая желание убежать в степь...

Я не заметил, когда ушла Ганна и как муж ее, растянувшись на земле, уснул; старушка покачивалась сухой былинкой, ворчали во сне собаки, а незнакомые мягкие слова всё еще звучали, догоняя друг друга, и казалось, конца не будет им.

За рекою, берегом, у самой реки, кто-то шел; вот он закрыл своей черной головою низко висевшую луну; на воду реки,- на медный отсвет луны,легла его тень; он остановился на секунду, тоже ответно запел и вдруг исчез.

Женщина перестала играть, точно у нее сразу отнялись руки, и завопила диким голосом кликуши, нагибаясь вперед, вытягивая шею. И старуха, вскочив, закричала плачущим голосом, обнимая больную, ловя ее руки, летавшие в воздухе; зарычали собаки, нюхая воздух. Проснулся работник, побежал в угол шалаша, принес оттуда ведро воды, ковш и крикнул:

- Ганна, куда тебя черти...

Он оглушительно свистнул, и вдруг суета, печаль и крик - всё прекратилось, убитое свистом; женщина тихонько плакала или смеялась, закрыв лицо руками, старушка, оправляя ее кофту, ленты и волосы, бормотала, точно молясь, работник сказал мне:

- Ничего, спи, знай...

Мне показалось, что я давно уже заснул и вижу странный, беспокойный сон...

- Вот так - всегда,- тихонько говорил работник, усаживаясь на землю,услышит голос и забьется, завопит, видно, мерещится ей, будто он зовет...

- Кто?

- Жених.

- А где он?

- Помер. Убили.

Старуха торопливо сказала что-то,- он почесал небритую скулу.

- Говорит - не уходи! Видно - боится тебя. Зря ты здесь...

Подумав, он сказал, кивнув головой в угол шалаша:

- Ступай, ложись там, на глазах у меня будешь. Ходите вы, эдакие вон, неприкаянно... Кто вас гонит?

Он вышел из шалаша, тотчас вернулся с толстой палкой в руках, лег рядом со мною, а палку положил под ноги себе так, что я в любую секунду мог схватить ее

Женщина всхлипывала, точно обиженный ребенок, старуха всё бормотала незнакомые слова. Синие воды ночи заливали степь, черная фигура старухи шевелилась в темном сумраке, точно большая рыба на дне морском.

- Что же здесь случилось? - спросил я.

- Не здесь, а верстах в двадцати...- неохотно поправил меня работник.Ехали они с ярмарки - она с женихом,- да запоздали. А тут - шахтеры кругом. Его "забили", а над нею - снасильничали и хребет сломали ей,- ноги-то ее вовсе отнялись из-за этого. Убитый человек...

Набивая трубку табаком, он рассказывал о насилии и убийстве так просто, как говорят о воровстве арбузов с бахчи.

Огонек спички осветил на секунду круглое лицо в серой щетине, сонные, тупо задумавшиеся глазки, утиный нос.

- Боятся они теперь, особо - русских, как мыши кошек. Богатым боязно жить. Да и этот, который шахтеров на убийство подкупил, тоже русский. Он сам хотел жениться на ней, ну, вот и придумал. Человек суровый. Засудили его в Сибирь, а с ним еще двух. Старуха всё ждет,- сбежит он из Сибири и прирежет их. Продает мельницу-то, хотит за Дунай к себе ехать, в румыны...

Было неприятно слушать его полусонные слова. Струны кобзы снова запели, к ним короткими восклицаниями присоединялся голос женщины.

- О чем она поет?

- Разное. До этого случая она сама складывала песни. Тут ее все царане почитали. Да и теперь... Хоша есть сукины сыны, - как давешний,- придут на тот бок реки и затянут, заведут ее любимые, ну, а она - не терпит этого, ей всё мерещится, что жених зовет. И сейчас- закликает, затрепыхается. А им забава. Дразнят, значит...

- Вы понимаете ее песни?

Он усмехнулся.

- А что ж! Я всякую песню по сотне раз слыхал. Известно - девица, ну, и - поет о своем. Без ума живет, а свое помнит...

Нужно было долго просить его, чтобы он перевел слова песни, он согласился на это только тогда, когда я обещал подарить ему рубаху.

- Ну, вот,- начал он, прихмурив брови и вслушиваясь в тихое течение печальной мелодии,- ну, поет она так:

- Боже мой, боже! страшная дорога ночью в степи, а я - сирота, как луна в небе. Будь что будет, устала я ждать счастья, боже мой, господи!.. Сожгут луну зарницы, а меня тоска сожжет. Боже мой,- лукавая девица я! Буду счастливой, посею цветы на твоей земле...

Он, видимо, увлекался: вынул трубку изо рта, вытянул шею и напряженно мигал, вслушиваясь...

Кто скачет на белом коне,- не за мною ли счастье мое?

Над степью - луна, как золотой леток, в синем небе тихонько кружатся звезды - золотые пчелы, гудят струны, вздыхает негромкий мягкий голос, и слова работника сами собою слагаются в странные стихи:

Темная дорога ночью среди степи

- Боже мой, о боже! - так страшна!

Я одна на свете, сиротой росла я,

Степь и солнце знают - я одна!

Красные зарницы жгут ночное небо,

Страшно в синем небе маленькой луне!

Господи! На счастье иль на злое горе

Сердце мое тоже все в огне?

Больше я не в силах ждать того, что будет...

Боже мой, как сладко дышат травы!

О, скорей бы зорю тьма ночная скрыла!

Боже, как лукавы мысли у меня...

Буду я счастливой,- я цветы посею,

Много их посею, всюду, где хочу!

Боже мой,- прости мне! Я сказать не смею

То, на что надеюсь... нет, я промолчу...

Крепко знойным телом я к земле приникла,

Не видна и звездам в жаркой тьме ночной,

Кто там степью скачет на коне на белом?

Боже мой, о боже! Это - он, за мной?

Что ему скажу я, чем ему отвечу,

Если остановит он белого коня?

Господи, дай силу для приветной речи,

Ласковому слову научи меня!

Он промчался мимо встречу злым зарницам.

Боже мой, о боже! Почему?

Господи, пошли скорее серафима

Белой, вещей птицей вслед ему!

Антон заснул, открыв мохнатый рот. Ночная птица, козодой, металась в застывшей тишине над бесплодной степью, над черной сталью реки; посвистывали мягкие крылья, точно шёлк, когда его гладит ветер. Ночная тоска маяла душу, возбуждая тревогу разных желаний,- хотелось петь, говорить, идти куда-то, прикоснуться к живому, хотя бы собаку погладить или, поймав мышь, ласково сжать в горсти ее теплое, трепетное тело.

Я не шевелился, боясь испугать старуху,- сидя у ног больной, она всё тихонько покачивалась, но вдруг, согнувшись пополам, стала неподвижна, точно в ней сломалось что-то. Непрерывно гудели басовые струны, время от времени девушка подсказывала им непонятные слова. Одиночество, неисчерпаемое, как море, обняло степь, потопило ее, в сердце росла едкая жалость к земле, ко всему, что на ней. По синей тверди небес ослепительно черкнула серебряная звезда.

Дрожащим от напряжения голосом девушка вскричала знакомые слова:

- Оэ, Мара...

Это ударило меня в сердце такой острой тоскою, что я вскочил на ноги, подошел к больной и встал рядом, заглядывая в лицо ее. Она не испугалась, а только кивнула мне головою, не переставая петь; в ямах под ее бровями блестели глаза. В этом мерцающем блеске была неведомая, не испытанная мною сила, точно магнит притягивал сердце мое,- если б степь была зрячей, она, наверное, смотрела бы на человека вот так же,- медленно, с тихой и почти сладкой болью высасывая его сердце.