Петр Боборыкин - Жертва вечерняя

— Ты забываешь, Маша, свое решение: действовать теперь как можно самостоятельнее, даже в самых мелочах. Поселись я у тебя, я нехотя буду стеснять твою умственную и душевную свободу.

— Степа! я ничего слушать не хочу. Твое рассуждение никуда не годится. Напротив, вот мне самый лучший искус: если я, живя под одной крышей с тобой, буду все-таки иметь своего царя в голове, значит, как вы изволите выражаться, я способна на какую-нибудь «инициативу». Кажется, это логично, Степан Николаич. Вы сами меня упражняли в разных хитросплетениях, подчиняйтесь же моей логике.

Он еще поломался. Деликатничать в его натуре.

С какой стати он станет тратиться: нанимать дачу или ездить ко мне каждый день. Все это стоит.

Решено: мы поселимся под одной кровлей.

Я ему все расписала, как я отделаю его две комнаты. Он может себе жить отшельником, если желает. Из его мезонинчика есть прямой ход вниз. Все утро ходи себе по разным дебрям, завтракай у себя, даже не обедай, коли это его стесняет.

Я выговорила только себе право в экстренных случаях подниматься к нему наверх для каких-нибудь тайных излияний и конференций.

— Et les gens! — спрашивает он, смеясь.

— Et les gens? penseront ce qu'ils voudront. [235] А люди! — А люди? пусть думают, что хотят (фр.).

Я убеждена, что даже Ариша моя будет очень рада: благоговение ее к особе Степана Николаича не имеет пределов. Меня она только любит; а он для нее предмет культа, по любимому выражению Степы.

Володя сегодня был очень весел с утра. Я воспользовалась этим, и мы совершили переход "из земли халдейской в землю ханаанскую".

Я три дня возилась с устройством. Меня это очень оживляло и даже тешило.

Кажется, инстинкты жизни полегоньку возвращаются. Надо будет доложить Степану Николаичу.

Какое горькое, досадное чувство овладело мною, когда я вернулась сегодня после обеда на Английский проспект, чтобы посмотреть, не забыли ли мы чего-нибудь с Аришей? Пустые комнаты с кой-какой оставшейся мебелью глядели на меня так негостеприимно, точно будто хотели мне сказать:

"Зачем ты опять явилась сюда? Или не можешь оторваться от той безалаберной и безобразной жизни, которую вела здесь?"

И странно: мысль о смерти почему-то вдруг представилась мне, да так ясно, так убедительно, что меня даже дрожь пробрала.

Никогда я не любила мою квартиру, а теперь она мне казалась еще противнее. Но вместе с тем внезапная, очень дикая, болезненная мысль, что я никогда больше не увижу этих комнат, пронизала меня, точно каким раскаленным прутом.

Ариша долго возилась с каким-то сундуком. Я начала ее торопить, чтоб поскорей уйти.

Все это нервы и только нервы.

Здешний воздух исправит меня в несколько дней.

Завтра начинается наша дачная жизнь. Я так бегала сверху вниз и снизу вверх, что глаза у меня слипаются, а всего одиннадцать часов.

Отчего я боялась деревни? Оттого, что была глупа и хорошенько не знала, что в моей натуре. Программа, заданная мне Степой, начинает уже полегоньку исполняться. Вот первая вещь: я чувствую, что среди чего-нибудь похожего на природу, где зелень, небо, воздух и хорошее человечное уединенье, мне дышится прекрасно. Я об этом и понятия не имела. Другими словами, я не знаю многих своих не только умственных стремлений, но и простых вкусов.

Поучительно!

Комнатками Степы я очень довольна. На них я обратила главную свою заботливость. Комната у Володи прекрасная, а ребенку кроме простора и чистоты ничего не нужно. А Степа ведь физикус. Он человек работающий. Ему нужен кабинетный комфорт. Я хотела, чтоб его рабочая комнатка дышала веселостью, чтоб были цветы и зелень, чтоб женский глаз и женская рука виднелись во всем и смягчали для него добровольное уединение.

Когда вошел со мной наверх — он возмутился, стал протестовать против чересчур роскошной отделки.

В чем нашел он эту роскошь? Я обтянула его кабинет ситцем, больше никаких и нет элегантностей. Это ему так кажется оттого, что он совсем не привык к женской внимательности. Я это понимаю. Он весь свой век почти провел в chambres garnies [236] меблированных комнатах (фр.). и в трактирных нумерах.

— За беллетристами нужен уход, — говорю я ему. — А откуда у тебя эта фраза, Маша?

Я покраснела, вспомнивши, что эту фразу услыхала я раз от человека, имя которого не желала больше поминать.

Все добро Степы состоит в очень скромном гардеробе и в кой-каких книгах. Свою библиотеку он оставил в Париже. Ариша пришла в негодование, осмотревши белье Степы, прибежала ко мне и чуть не со слезами воскликнула:

— Каторжные прачки! Извольте посмотреть, матушка Марья Михайловна, как оне отделали рубашки Степана Николаича.

Произвели мы вместе смотр, и я нашла действительно, что белье физикуса в состоянии, близком к разрушению.

— Сколько у тебя платков? — спрашиваю.

— Было у меня полторы дюжины, когда я выехал из Парижа.

— Как же у тебя оказывается только семь?

— Уж, право, не знаю, Маша, я не записывал.

Вот они, физикусы, глубокие вопросы решают, а не знают, сколько у них платков.

Ариша стыдила очень Степу. Он признал себя виноватым.

Вот как мы распределили день со Степой.

Утром каждый из нас работает у себя. В одиннадцать часов мы завтракаем на террасе. Если не очень жарко, гуляем по взморью. Обед рано, в четыре часа. Едим ужасно много. Я вижу, что растолстею к концу лета, как купчиха. Степа удаляется после обеда к себе наверх. Послеобеденные часы я посвящаю моему чаду. Вечерние прогулки наши никогда не продолжаются дольше десяти часов. В одиннадцать бай-бай.

У меня вдобавок купанье и питье сыворотки с весьма противной водой. Степа купается не каждый день.

Растительная жизнь в порядке, и видно, что она пойдет хорошо. Жизнь же интеллигентная, как выражается Степан Николаич, двигается еще медленно… По правде-то сказать, еще и не начинала двигаться.

Что такое Степа, как человек?.. Я глупо выразилась. Как бы это сказать… К какому сорту нынешних молодых людей можно его отнести?

— Кто ты такой? — спрашиваю я его сегодня в саду.

Он совсем не приготовился к такому внезапному вопросу.

— Как, кто я такой, Маша?

— Да, кто ты? Нынче ведь каждый имеет какую-нибудь кличку. Нигилисты есть, еще какие-то исты. Ты так долго все учишься, так должен же был поступить в какую-нибудь, как бы это сказать, секту, что ли?

— Нет, Маша, ни к какой я секте не принадлежу.

— Да ты теперь не будешь отнекиваться и отмалчиваться, как в городе?

— Теперь другое дело, — ответил он добродушнейшим тоном. — Ты становишься живым человеком. Тревога твоя успокаивается, ешь ты хорошо, купаешься и пьешь сыворотку. Теперь мы с тобой тихонечко, не торопясь, как говорится, с прохладцей, будем калякать себе.