Петр Боборыкин - Жертва вечерняя

Он недавно мне говорит:

— De ma vie je n'ai fait une seule saillie! [244] За всю свою жизнь я не придумал ни одной остроты! (фр.).

Может быть, самое желание задавать разные вопросы каждому новому человеку явилось у меня под влиянием сочинителей?

В самом деле, зачем непременно чувствовать этот зуд, эту тревогу, это желание как-нибудь заявить себя? Ведь коли поглубже-то взять, так тут, по крайней мере, наполовину тщеславия.

Завтра буду себя вести с достоинством, просто радушной хозяйкой. Этого весьма довольно. Видов у меня никаких на г. Кроткова нет. Стало быть, не из чего «пыжиться», как Кукшина в "Отцах и детях".

Вышло не так! Это, впрочем, всегда бывает…

Кротков явился прямо к обеду и, что меня ужасно удивило, привез игрушку Володе! Это так на него непохоже.

Говорит мне:

— У вас славный мальчуган. Мы с ним будем приятели.

Мой Володька всем нравится. А давно ли я его считала дрянной плаксой?

За обедом Кротков говорил все об еде. Рассказывал разные кушанья. Точно будто другого и разговора нет. Русской кухни он не любит. Обычай есть пирожки считает нелепым; но зато одобряет водку перед обедом. И все это без всяких ученых объяснений, а так, просто. "Нашел, мол, стих говорить об еде — поговорим об еде".

Мне нечего было играть роль радушной хозяйки: он и без меня ел с большим аппетитом.

Когда мы встали из-за стола, я чувствовала себя не совсем довольной. Мне чего-то недоставало. Простая манера гостя и низменный сорт разговора внутренно раздражили меня. Мы перешли в сад. Не знаю, понял ли Степа мое настроение, но он куда-то удалился. Мы остались вдвоем с Кротковым, на скамейке около пруда.

Он закурил сигару, сказавши мне вполоборота:

— Вы позволите.

Фраза эта была не вопросительная, а утвердительная.

— Мальчик у вас славный, — начал сам гость.

— Будто бы?

— Чего же вам еще! На него приятно смотреть. Вы его хорошо держите.

Я покраснела от удовольствия; но поторопилась заметить:

— Помилуйте, я еще только готовлюсь его воспитывать.

Кротков сбоку поглядел на меня, показал мне свои белые зубы, тряхнул как-то головой и выговорил:

— Затеи.

Я пододвинулась к нему и спросила довольно резко:

— Что-о?

— Затеи, я говорю.

— Как затеи, что затеи?

— Вот то, что вы мне сейчас сказали.

— Я вам сказала, — начала я полуоскорбленным тоном, — что я готовлю себя к воспитанию моего сына. Я ничего не знаю; поэтому должна учиться с азов.

Улыбка не сходила с его красных губ.

— Зачем все это?

— Как зачем?

— Вы мать, и, как видно, очень хорошая мать, а волнуетесь точно какая институтка.

Я вскипела. "Как ты смеешь мне нравоучения читать!" — воскликнула я в самой себе.

— О каком волнении вы говорите? — спрашиваю весьма тревожным голосом.

— Да как же, — отвечает он, глядя на меня своими голубыми глазищами. — Я ведь вижу, чем вы занимаетесь… Перевоспитываете себя?

— Ну да, перевоспитываюсь.

— Неужели вам Степан Николаич внушил эту идею?

— Я и сама чувствую, что я круглая невежда…

— Что ж за беда такая. Вам что же хочется знать?

— Как что? Все, что нужно развитому человеку.

— Это слишком обще. Науку, что ли, какую-нибудь: химию или механику?

— Да вот, прежде всего мне нужно подготовить себя к тому, чтобы выучить грамоте Володю.

— Ну, это другое дело. Да и то лишняя забота. Вы достаточно грамотны.

— Однако надо какую-нибудь систему?

— Золотова книжку возьмите, вот и все. Мне, лет пять тому назад, попались в воскресной школе такие два кондитерских ученика, что я сначала усомнился причислить ли их даже к млекопитающим. А ничего: через два месяца стали читать.

— Все это прекрасно, — возразила я еще задорнее. — Надо же иметь какое-нибудь направление, надо знать, к чему готовить ребенка.

— Вы этого знать не можете, да никогда и не будете знать. Разве вы хотите его с шести лет, как Фемистоклюса в семействе Манилова готовить в дипломаты?

— Не готовить, но выследить все его инстинкты, наклонности, дарования…

— Несбыточное дело. Вы, стало быть, свою собственную науку хотите сочинить.

— Как собственную науку?

— Да так-с. Ведь то, что разные немцы называют психологией, — все ведь это, как семинаристы говорят: "темна вода во облацех небесных". Этакой науки пока еще нет. А ваши личные наблюдения над сыном ничему не послужат, только собьют и вас, и его. Знавал я двух юношей, которым матери посвятили всю свою жизнь. Вышло из них два образцовых болвана.

— Значит, вы отвергаете в принципе материнское воспитание?

— Зачем вы тут приплели слово принцип? Меня как холодной водой обдало.

— Дело не в словах, — пробормотала я.

— Так точно, но зачем же вставлять их там, где не следует. Я замечаю, вернувшись в Россию, что теперь неглупая женщина не может по-русски двух слов сказать, чтобы не вставить принципа, организма и интеллигенции.

— Вы желали бы, чтоб они болтали по-французски, как сороки?

— Что же? Хорошо говорить по-французски не очень-то легко. По крайней мере, все фразы установлены. Язык строгий. Чуть вставишь лишнее слово — и выйдет примесь нижегородского.

— Так вам угодно, может быть, чтоб мы переменили язык? Извините. Я никак не желала оскорблять вашего уха дурным русским языком.

Мои щеки так и горели. Я просто начала сердиться на него и сердиться очень дурно.

Он опять улыбнулся, выставил свои зубы и еще спокойнее, чем в начале разговора, выговорил:

— Да вы не волнуйтесь. После обеда вредно.

Эта неизящная шутка могла бы еще сильнее раздражить меня, если б она была высказана дерзким тоном. Его тон был тихий, немного, правда, фамильярный; но почему-то не раздражающий. Необыкновенная твердость слышалась в этих словах. Они говорили: "Что ты кипятишься. Ведь я пред тобой не спасую".

— Мы, однако, удалились от разговора, — начала я поспокойнее. — Вы, стало быть, против материнского воспитания?

— Я не могу быть против чего-нибудь, что от меня не зависит. Но сдается мне, что женщинам совсем не следует хлопотать о развитии своих сыновей. Вот вы, например: мальчик у вас здоровый, бойкий, оставляйте его на свободе, ну, выучите грамоте, коли вам это хочется; а там уж вы с ним ничего не поделаете.

— Потому что это не женское дело?

— Именно.

Я отодвинулась. Безапелляционный приговор г. Кроткова ошеломил меня. Пролетело несколько секунд в молчании.

— Позвольте мне спросить вас, monsieur Кротков, — заговорила я вызывающим голосом, — кто же вы такой?

— Очень мелкая фигура…

— Нет, к какому поколению вы принадлежите? Разве вы не разделяете идей тех, кого называют нигилистами?

— Нет, не разделяю.

— Вы, значит, их отрицаете?

— Нет, и не отрицаю. Напротив, считаю их совершенно необходимыми до поры до времени.