Михаил Волконский - Вязниковский самодур

Сама Дуняша не была в Москве, не выезжала даже из Вязников и училась у бывшего на службе у князя театрального учителя в деревне. Конечно, манеры у нее в силу этого не могли быть особенно изысканны, да и образование хромало. Кроме того, она чувствовала, что Маша красивее ее. Поэтому она, опасаясь ее, с врожденною женскою хитростью постаралась разузнать подноготную своей конкурентки и знала теперь эту подноготную лучше, чем сам князь и даже его секретарь Созонт Яковлевич.

Она знала от актерика, с которым Созонт Яковлевич разговаривать гнушался, что в Москве ради Маши в театр, где она училась, приезжал молодой человек, дворянин Гурлов. Актерик служил вместе с Машей в Москве и видал там Гурлова. Когда почти одновременно с приездом Маши в Вязники появился там новый камергер, Дуняша узнала, что его фамилия Гурлов, и, показав его актерику, спросила:

— Это — тот самый?

Актерик сказал, что тот самый. Для Дуняши этого было более чем достаточно. Потом произошел известный случай с канделяброй, и сомнений никаких не осталось.

Теперь, разговаривая с Машей, Дуня хитрила, спрашивая ее о зазнобе, будто сама ничего не знала.

— Так есть у тебя зазноба? — повторила она.

— Есть ли, нет ли, не все ли тебе равно? Оставь ты меня в покое!..

— Ишь какая характерная! И не подступись к ней! Ну, матушка, будь покойна, сейчас заговоришь. Ты думаешь, я тебе враг?

— Не думаю, — сказала Маша, — с чего ж тебе быть врагом моим? Я тебе зла не сделала.

— А может, ты мне поперек дороги стоишь?

— И этого не думаю. Ведь я, как сказала князю, так и останусь при своем, пусть он меня одним хлебом кормит или заморские кушанья подает.

— Заморские кушанья! — подхватила Дуняша. — Мне за всю мою службу хоть бы разочек подали того, чем тебя каждый день теперь пичкают. Ради этого я даже поголодать денек-другой согласилась бы… А то вот еще: «Бери, — говорит, — экипаж любой, и гости станут руку целовать тебе, а прислуга госпожою звать»…

Дуняша отдала все бы за такую жизнь. Положим, она и решила во что бы то ни стало добиться этого… И теперь, разговаривая с Машей, она начинала поход, целью которого было заставить князя исполнить все посулы, сделанные им Маше, но лишь для нее самой, Дуни.

— Ничего мне этого не надо! — проговорила Маша.

— Не надо, так и разделим: пусть мне будет все, что он тебе обещал, а тебе пусть достается твой красавчик…

— Какой красавчик?

— А Гурлов, Сергей Александрович, — вдруг произнесла Дуняша, рассчитав, что, как громом, поразит этим Машу.

Расчет оказался правилен: Маша как была, так и осталась с разинутым ртом.

— А ты почем о нем знаешь? — невольно вырвалось у нее.

«Попалась, — мелькнуло у Дуни, — теперь не уйдешь!»

— Знаю и знаю, что он здесь поблизости, — продолжала она, сообразив, что Гурлов, если уж они любят друг друга, не мог оставить Машу и уехать, а должен скрываться где-нибудь тут же.

У Маши глаза загорелись.

— Ты и это знаешь? Что же, ты видела его?

— Может, и видела, может, он поклон тебе через меня передал, — снова солгала Дуняша, видя, что ложь удается ей.

— Поклон? А записки не дал никакой?

— Не дал. «Потом», — говорит.

Как только она сказала о Гурлове, Маша сразу поверила ей, и теперь Дуня показалась ей и милой, и доброй.

— Слушай, Дуня, голубушка, — заговорила она, — пойди к нему сейчас, попроси хоть два словечка написать…

Дальше поддерживать этот разговор Дуня опасалась.

«Пойди к нему сейчас» — значит, он тут, в самых Вязниках, ближе, чем можно было предположить. Это было главное, что хотелось узнать Дуне. Допытываться дальше казалось неосторожным, и Дуня ушла, якобы прямо к Гурлову, чтобы попросить его написать Маше.

Чаковнин сидел за завтраком на обычном своем месте, рядом с князем. Гурий Львович завел разговор о духах и косметике, причем заявил, что из старых средств предпочитает для освежения лица холодец, то есть мятную настойку, а что мытье лица сливками никуда не годится. В заключение он добавил, что уж если и помогает что-нибудь для белизны и нежности кожи, так это — земляничные ванны.

— А мне кажется, что если от рождения природа не дала красоты, то ничего не поможет, никакие притирания не будут действительны, — проговорил Чаковнин. — Вот ваша актриса, что, говорят, новая, как, бишь, зовут ее?..

— Маша, — подсказал князь.

— Ну, вот она! Она и без всяких земляничных ванн хороша.

Чаковнин с нарочною целью завел разговор о Маше. Ему хотелось разведать, где она.

— А что? Хороша небось? — спросил князь.

— Хороша! Жаль, что вы ее показываете редко. Такую красавицу грех взаперти держать. Ведь вы ее взаперти держите? — обратился Чаковнин прямо к князю.

— То есть как вам сказать? Конечно, нельзя на волю пускать девку, но, чтобы так уж очень запирать, тоже этого не делаю. Вот теперь, например, она переведена у меня в турецкий павильон, что в парке…

— Какой павильон? — опять спросил князя Чаковнин с полнейшим равнодушием в голосе.

— А разве не знаете? — охотно стал объяснять князь. — Недалеко от дома, с минаретом таким. Я вам показывал, вы еще ковры там хвалили.

— А, знаю! Так это — главный павильон? Да? И что ж, она там живет у вас?

— Да, я перевел ее туда…

После завтрака Чаковнин принялся ходить вокруг турецкого павильона, так будто, гуляя. У дверей на страже стоял гайдук Иван. Чаковнин подошел к нему.

— Ты что ж здесь? Павильон сторожишь?

— Да, павильон сторожу.

— Ну, а мне войти в него можно?

— Не приказано пускать.

— А ты знаешь, в павильоне-то этом есть кто-нибудь?

— Не могим знать…

Чаковнин не настаивал дальше. Он круто повернулся и направился во флигель.

Он уже после завтрака успел послать за помощником парикмахера, который был нужен ему якобы для стрижки волос.

Гурлов почти одновременно вошел с ним во флигель.

— Ну, батюшка мой, — сказал ему Чаковнин, когда они заперлись в комнате, — узнал я все подробности. Сам князь за завтраком рассказал мне. Никита Игнатьевич, мы вам мешать будем? — обратился он к Труворову, улегшемуся на свою постель для сна после завтрака.

Никита Игнатьевич спал и после завтрака, и после обеда. На него нашел теперь период спячки.

— Ну, что там мешать! Ну, какой там! — сонным голосом протянул он.

— Ну, хорошо! Так вот, государь мой, узнал я все подробно. Она находится теперь в турецком павильоне, в парке. Я там пронюхал малость: действительно, у турецкого павильона гайдук стоит и никого в него не пускает.

— Неужели? — произнес Гурлов, вдруг приходя в волнение.

— Что ж, это тревожит вас?

— Да вы знаете, что это за павильон? Нет? Ведь в прошлом году там зарезалась одна вдова, красавица помещица. Она приехала сюда по приглашению, ей отвели этот павильон — там оружие турецкое на коврах висит — она осталась ночевать, а наутро нашли ее мертвой. Она зарезалась кинжалом, со стены снятым.