Михаил Волконский - Князь Никита Федорович

В жене, разумеется, он был уверен. Конечно, все указанное в письме было вздор и клевета. Но каким образом, как могла эта клевета коснуться его Аграфены Петровны? Кто осмелился кинуть грязью в нее, чистую и милую? Мало того, если могло получиться такое письмо, — значит, вокруг его жены, его княгини, ходила эта дерзкая возмутительная сплетня. Были же и причины для нее. Сама Аграфена Петровна не могла подать повод ни к чему предосудительному. Значит, во всем был виноват Рабутин. Он своим поведением, этою своею приличною развязностью, а может быть, — полунамеками, улыбками и подмигиванием в холостом кружке, дал зародиться этой возмутительной сплетне. Конечно, иначе и быть не могло. Рабутин виновен. И страшная злоба против Рабутина подымалась в груди Никиты Федоровича.

Он все продолжал ходить по комнате. Скомканное письмо лежало под столом молчаливым подстрекателем его злобы. Едва князь Никита успокаивался, как оно попадалось на глаза и снова переворачивало всю его душу.

А Аграфена Петровна, как нарочно, не ехала.

Наконец Волконский поднял этот комок и бросил его в печку.

"Нет, — пришло ему в голову, — люди могут достать как-нибудь и прочесть".

Он открыл заслонку, с трудом вытащил из глубины холодной печи письмо и сжег его на свечке. Но и теперь ему не стало легче.

Мысль о том, что сплетня, разговоры и пересуды существуют про женщину, носящую его имя, не оставляли его.

Но что было делать с этим?

"Какой вздор обращать внимание на подметное письмо!" — пробовал думать князь, но сейчас же к ужасу своему сознавал, что тут дело не в подметных письмах, а в той причине, в тех очевидных толках, которые служили поводом к нему.

Главное, что ужасало Волконского, — это полная невозможность сделать что-нибудь, чтобы уничтожить эти толки. Казалось, говорили все, вероятно, все, но определенное лицо нельзя было найти. Оставался один Рабутин, против которого можно было направить свою злобу… Но что сделать с ним?

"Вызвать на дуэль? — с улыбкой, с насмешкой над самим собою, спрашивал себя Волконский. — Пойти и сказать ему, чтоб он не смел… но что не смел?… Ах, как глупо, как скверно!" — повторял себе Никита Федорович, проклиная этого Рабутина.

Аграфена Петровна вернулась довольно поздно от Долгоруковой. Она прошла прямо к мужу и застала его стоящим посреди комнаты. Как только она пошла, он кинулся к ней и, взяв больно за руку, притянул ее к себе.

— Аграфенушка! — заговорил он изменившимся, страшным, сдавленным голосом. — Скажи мне, как меня и сына любишь, что у тебя н_и_ч_е_г_о не было с Рабутиным.

Аграфена Петровна, озабоченная еще своим делом и разговорами с Долгоруковой, не сразу поняла, чего от нее хотят.

— То есть как н_и_ч_е_г_о? — спросила она наконец.

Никита Федорович тут только заметил, что требовал от жены, чтобы она своею к нему любовью подтвердила эту же любовь.

— Ах, нет, не то! — воскликнул он, хватаясь за голову.

— Да что с тобою, что? — уже беспокойно обратилась к нему жена.

Волконский напряг все силы, чтобы овладеть своими словами и прийти в состояние — говорить, думая о том, что говорит.

— Постой, сядь вот тут, не тревожься! — начал он, успокаивая жену, как будто не он, а она главным образом тревожилась. — Погоди!.. Представь себе, если бы в_с_е, — он сделал кругообразное движение рукою, — начали говорить, что… что ты и_з_м_е_н_и_л_а, мне, — с трудом проговорил он наконец.

— Это была бы клевета, — спокойно ответила княгиня.

— Знаю, уверен в том… но с этой клеветою нужно считаться… нельзя оставить ее…

— Конечно, — нехотя возразила Аграфена Петровна, — но только что тебе за охота создавать себе еще тревогу?… мало ли что было бы, если бы было, да пока этого нет… Я веду себя…

Она не договорила, потому что вдруг подумала о Рабутине и вспомщла, что при всей чистоте своих отношений к нему она с удовольствием видела, как этот красивый, молодой австрийский граф ухаживал за нею на собраниях, и знакомая уже краска покрыла ее щеки.

— Ну, а если есть, если я не выдумал это? — не переставая волноваться, снова сказал князь Никита.

— Полно, что там есть!.. дался тебе этот Рабутин! — начала было Аграфена Петровна.

При этом имени, назвать которое нарочно теперь избегал князь Никита, злоба его поднялась, и он, снова теряя способность владеть собою, заговорил, не помня себя:

— Так знай же, что в городе только и говорят про это, что я п_о_л_у_ч_а_ю подметные письма, что ты сделалась сказкой.

Он с каким-то даже наслаждением говорил теперь, преувеличивая и чувствуя каждое свое слово, приносившее ему несказанное мучение и боль.

Аграфена Петровна сначала испуганно взглянула на мужа, потом как бы молния пробежала по ее лицу, и она, гневно сдвинув брови, заговорила, точно не желая оставаться в долгу пред мужем в отношении неприятных известий. И у нее было чем испугать его.

— Ну, и что же? Там какие-то сплетни, — заговорила она, — а у меня дело серьезнее… Меншиков принимает крутые меры: вышел указ, по которому из-за ничего Девьера, Толстого, Бутурлина, Нарышкина и еще многих ссылают… и со мной не поцеремонятся… и меня арестуют…

Это слово «арестуют» княгине тоже приятно было выговорить: оно звучало так торжественно-значительно и вместе с тем было страшно.

Никита Федорович взялся за голову.

Аграфена Петровна с улыбкой, без жалости посмотрела на него, потому что сознавала, что не ей теперь, а «ее» следует жалеть.

— Но что же делать теперь? — протяжно, с отчаянием произнес князь Никита.

— Что делать? — вставая и вскинув руками, сказала Аграфена Петровна. — Не уступать и бороться.

Вслед затем она медленно повернулась и ушла к себе.

Князь Никита не скоро еще отнял руки от головы и огляделся.

"Слишком далеко, слишком далеко зашло дело, — повторял он себе, — во всем виноват сам… Господи, зачем приехали сюда мы! Зачем этот Петербург!"

"Уехать из этого омута, уехать завтра же, навсегда! — пришло ему в голову, и он было обрадовался этой мысли, но затем подумал:- Да, уехать, но это будет просто позорным бегством, которое ничему не поможет, — имя жены останется все-таки с прилипшею к нему сплетней, и бежать от неприятных обстоятельств — вовсе не значит победить их. Боже мой, что же делать?"

Часы шли, Никита Федорович забыл, что наступила ночь, забыл про сон. Он сидел у своего стола, облокотившись на руку, и ничего, казалось, не видел своими открытыми, не смыкавшимися глазами. Наконец он поднял их. В комнате был особенный синеватый свет, которого он не ожидал. Его поразили квадраты окон, они, как будто еще так недавно, с вечера темные, теперь были совсем светлыми. А произошло это оттого, что рассвело. Восковая свеча на столе горела красным, тусклым пламенем, потерявшим всю свою яркость и силу.