Михаил Волконский - Темные силы

— Вы шутите?.. Скажите, что вы шутите!.. — воскликнул Саша Николаич.

— Нисколечко! — спокойно возразила Маня. — Что же вы хотите, чтобы мы с вами поехали в ваше скромное поместье?

— Вот это вы хорошо сказали! — восторженно воскликнул Саша Николаич. — «Чтобы мы поехали вместе!».

— А дальше?

— А дальше, — заспешил Саша Николаич, — трудовая честная жизнь рука об руку навсегда с любимой женой и с любящим мужем, верным и обожающим вас, для вас… Вы любите труд и привыкли к нему…

— Нет! — воскликнула Маня, откинувшись к спинке стула и смешивая карты. — Я не привыкла к тому, что вы называете «трудом», и ненавижу его!

— Это неправда! Не клевещите на себя! — вскрикнул Саша Николаич.

А Маня прежним, спокойным тоном продолжала:

— Неужели вы не могли меня распознать до сих пор?.. Я не способна на прозябанье в бедной захолустной заграничной деревеньке; мне надо совсем другое!

— Но ведь это же не прозябание, а жизнь, полная любви… — попытался возразить Саша Николаич.

— Полноте, какая тут любовь! Если чуть ли не самой приходится стирать белье и не знаешь сегодня, будешь ли сыт завтра!.. Heт, довольно мне такой жизни! Понимаете ли, я хочу роскоши, я хочу удовольствий и имею на это право, а вы меня хотите прельстить вашей деревенькой! — горячо произнесла Маня.

— Да не деревенькой! — почти крикнул Саша Николаич. — Я вам говорю о любви… Неужели вечера, проведенные со мною, прошли для вас бесследно и в вас нет ни капли чувства?

— У меня жена лесника не согласилась бы жить в захолустье! — раздался из угла мрачный голос Виталия, о присутствии которого забыл Саша Николаич. Он вздрогнул и испытал ощущение, как будто вдруг с недосягаемой высоты, на которой ему мелькнула возможность блаженства, его грубо кинули на землю. Его обдало суровым холодом. Он вскочил и обернулся к слепому, с трудом переводя дыхание.

— Ваши глупости тут неуместны… тут решается жизнь… — прерывающимся голосом произнес он.

— Она уже решилась! — вздохнув, сказал Виталий. — Маня не такова, чтобы пойти за вас!

— Вы слышите? — проговорила Маня. — Вот и он понимает всю нелепость вашей затеи.

Саша Николаич не верил собственным ушам. Такого положительного, прямого и безжалостного отказа он не ожидал. Как? Он всю душу готов положить за Маню, а она называет это какой-то «затеей»?

— Да ведь это бессердечно… жестоко! — почти со слезами выговорил он. — Так надругаться над лучшими чистыми чувствами человека… я не ожидал от вас, Марья Власьевна!

И только что волновавшее его чувство страстной любви сменилось бешенством оскорбленного незаслуженным образом самолюбия.

Отношение к нему Мани было для него именно оскорблением.

— Только такая, как вы… — заговорил он, не помня себя.

Маня вдруг встала и выпрямилась, сказав:

— Вы, кажется, начинаете забываться?

— Я, Марья Власьевна…

— Не называйте меня Марьей Власьевной! — гордо произнесла девушка. — Я — графиня Мария Сергеевна Савищева, дочь покойного графа Сергея Константиновича…

«Она с ума сошла!» — мелькнуло у Саши Николаича, и он сам посмотрел на нее безумными глазами.

— Не думайте, что я рехнулась! — с усмешкой произнесла Маня. — Завтра вы увидите подтверждение моим словам.

— Завтра? — изумленно произнес Саша Николаич.

— Да, завтра я переезжаю отсюда к моему попечителю.

— А кто ваш попечитель?

— Андрей Львович Сулима, которого вы видели сегодня! — воскликнула Маня и, повернувшись, ушла в свою комнатку.

Саша Николаич не спал всю ночь. Самые разнообразные, жестокие сомнения терзали его.

Для него не было дружбы, потому что его единственный друг безжалостно изменил ему, и не было любви, потому что любимая девушка еще безжалостнее обошлась с ним.

Еще недавно он, размягченный своей любовью, испытывал ко всем людям радостно-братские чувства, а теперь презирал их коварство и ненавидел все человечество, а это человечество сливалось для него, разумеется, в один образ Мани, которую он презирал и ненавидел больше всех.

Им пренебрегли, его не оценили и не стоило жить среди этих неблагодарных.

На другой день утром Маня уехала. Саша Николаич видел в окно, как она села в присланную за нею щегольскую карету.

Из дома Беспалова она увезла только свои документы, которые потребовала так неожиданно и с такой стремительностью, что титулярный советник был ошеломлен и отдал ей бумаги беспрекословно. Они у него были все в порядке, но хранил он их в величайшей тайне, по робости своей боясь открыть Мане ее происхождение, чтобы не вышло какой-нибудь истории.

Но Маня сама узнала обо всем. Беспалов струсил и проводил ее до крыльца, куда вышел, несмотря на непогоду, простоволосый, в халате и с трубкой.

— Так вы уж, если что, извините, Мария Сергеевна, — говорил он, приседая и разводя руками. — Теперь вы, конечно, того… но я всегда обходился с вами…

Он хотел сказать, «как с родной дочерью», но нашел это неуместным и замялся.

— Не поминайте лихом! — закончил он свою речь. — Дай вам Бог всего хорошего, и позвольте на прощание благословить вас старику!

Но Маня благословить себя не позволила, а прошла мимо него, села в карету, захлопнула дверцу и крикнула кучеру:

— Пошел!

Саша Николаич стоял у окна со сжатыми кулаками и нервная дрожь била его. Одному ему больше оставаться было невмоготу и он пошел к Беспаловым, чтобы все равно хоть им высказать все, что накипело у него на душе.

Титулярный советник, распустив полы халата, безмолвно стоял посреди столовой, понурив голову. Орест лежал на диване, а Виталий сидел в углу, вытянувшись и положив худые, как плети, руки на колени, наподобие египетских статуй.

— Как же это так?.. уехала и даже не простилась… бросила меня тут… одного… а я ли не служил ей? Ведь, бывало, часами простаивал на улице, когда она оставляла меня… и не жаловался… не выдавал… что она не со мной была, а уходила куда-то одна… — говорил он ровным, тихим, без всяких ударений и от того особенно жутким голосом, а из его открытых слепых глаз одна за другой катились слезы.

Саше Николаичу, возненавидевшему в течение бессонной ночи весь мир, стало сейчас же жаль его. Ему захотелось что-нибудь сделать или сказать Виталию, но он словно поглупел и не находил слов.

Орест мрачно поднялся с дивана, подошел, щуря глаза, по прямой, самой короткой линии к Саше Николаичу и хлопнул его по плечу:

— Знаете что, гидальго?! одно только средство: пойдем, сыграем на бильярде!

Саша Николаич отстранился от него. Орест поджал губы, вывернул ладонь и тряхнул ею:

— Тогда, — выдохнул он, — в память прошлого, позвольте двугривенный!

— Оставьте меня!.. Оставьте меня! — произнес, сам чуть не плача, Саша Николаич и направился к Виталию.