Максим Горький - Отшельник

Его мягкий сиповатый голосок звучал певуче, неутомимо и родственно сливался в тёплом воздухе вечера с запахом трав, вздохами ветра, шелестом листвы, тихим плеском ручья по камням. Замолчи он - и ночь будет не полна, не так красива и мила душе. Говорил Савёл удивительно легко, не затрудняясь поиском слов, одевая мысли любовно, как девочка куклы. Я уже немало слышал русских краснобаев, людей, которые, опьяняясь цветистым словом, часто почти всегда - теряют тонкую нить правды в хитром сплетении речи. Но этот плёл свой рассказ так убедительно просто, с такой ясной искренностью, что я боялся перебивать его речь вопросами. Следя за игрой слов, я видел старика обладателем живых самоцветов, способных магической силою своей прикрыть грязную и преступную ложь, я знал это и всё-таки поддавался колдовству его речи.

- Началось, дружба милая, это самое дело: доктора призвали; осмотрел он, бесстыжие глаза, всю Ташу подробно, а был с ним ещё один хлюст, лысоватый такой, с золотыми пуговками, следователь, что ли, - спрашивает: кто, когда? Она молчит, ей стыдно. Заарестовали меня, отвезли в губернию, в острог. Сижу. Лысый, это, говорит мне: сознайся, и будет тебе за то лёгкая казнь! Я ему добродушно предлагаю: "Отпусти меня, твоё высокородие, в Киев, ко святым мощам, грехи замолить". - "Вот, говорит, и хорошо, сознался ты!" Поймал, значит, меня, лысый кот! А я ни в чём ему и не сознавался, просто так от скуки слово бросил. Скушно было мне, непривышно в остроге-то, кругом воры, человекоубийцы и всякий дрянной народ, к тому же думается: "А что с Ташей сделают?" Больше года тянули канитель эту, потом начали судить. Гляжу - Таша тоже пришла, - в рукавичках, сапожки на ней, необыкновенно всё! Платьице голубое вроде облака, - душа насквозь светится. Весь этот суд на неё смотрит и весь народ, и знаешь, дружба, как сон всё это! А рядом с Ташей госпожа Анцыферова, помещица наша, щука-баба, хитрейшего ума. "Ох, думаю, эта меня загрызёт, эта меня съест до костей!"

Он засмеялся как-то особенно добродушно.

- Сын у ней Матвей Алексеич, - я его за дурачка принимал, - скушное дитё! Белый весь, без кровинки, в очках ходил, волосы поповские, бородёнка - насмех, и всё он песни да сказки в книжечку записывал. Добряга, чего ни попроси - даёт! Ну, мужики этим пользовались: тот - косу дай, этот - дров, третий - хлеба, берут - кому чего надо, не надо. Я ему говорю: "Что ты, Алексеич, раздаёшь всё? Отцы, деды твои копили, наживали, шкуру драли с людей, не боясь греха, а ты раздаёшь без оправдания. Али тебе не жалко трудов человеческих?" - "Так, говорит, надо!" Не больно умён был, ну всё-таки тихой души парень. Потом его губернатор в Китай сослал, нагрубил он губернатору, а тот его - в Китай.

- Ну - суд. Оказался защитник у меня, часа два говорил, так руками и машет. Таша тоже за меня...

- Да ты - жил с ней?

Он подумал, как бы припоминая, потом равнодушно сказал, следя обнажёнными глазами за полётом ястреба:

- Бывает это - живут и с дочерьми. Даже святой один с дочерьми жил, с двумя, от них тогда пророки Авраам, Исаак родились. Про себя я не скажу этого. Конешно, играл с ней; дело зимнее, ночи длинные, скушно! Особливо же скушно такому, который вертеться на земле привык, ходить туда-сюда, а я таков был. Сказки рассказывал я ей, - сказок я знаю сотни. Ну, а сказка вещь фальшивая. И - кровь горячит. А Таша...

Он закрыл глаза и, качая головой, вздохнул:

- Красавица же она была невозможная! А я тоже до женщин невозможный, совсем безумный!

Старик весь встрепенулся и - с восхищением, с гордостью - сказал, захлёбываясь словами:

- Ты - гляди, дружба: шестьдесят семь годов мне, а и теперь могу всякую женщину добрать до самого конца - вот оно как. Пяток лет спустя какие кобылицы, бывало, молили меня: "Савёлушко, милый, отпусти, сил больше нет!" Пожалеешь, отпустишь, а - она через неделю опять тут. "Что, спрашиваю, пришла? То-то вот!" Женщина - это, дружба, большое дело, вся земля об этом бредит, - зверь, птица, малая букашка - все одним живы! Кроме-то - чем жить?

- Что же всё-таки сказала дочь на суде?

- Таша? Она придумала, - а то Анцыфериха научила её, я Анцыферихе полезный был, - она сказала, что сама себе вред сделала, а я - не виноватый. Ну, меня и отпустили. Зря всё у них это, так себе, напоказ, вот, дескать, глядите, как мы законы стережём! А всё - обман один, законы эти, приказы всякие, бумаги, ничего этого не надо, пускай всяк живёт как хочет! И дешевле будет и приятнее. Вот я живу, никому не мешаю и никуда не лезу...

- А убийцы - как?

- Их - убивать! - решил Савелий. - Который убил, его тоже прикончить, тут же на месте, - не дури! Человек не комар, не муха, не хуже тебя, сволочь...

- А - воры?

- Чудак, - откуда же воры, коли воровать нечего? Чего у меня украдёшь? Лишнего - нет, значит, и зависти нет, и жадности нет. Откуда тут воры родятся? Вор - от избытку; он глядит: ой, как много! Ну, и цапнет чего-нибудь...

Было уже темно, ночь влилась в овраг. Трижды ухнула сова, старик выслушал её жуткие крики и, улыбаясь, сказал:

- Недалеко тут живёт, в дуплище. Иной раз застигнет её солнышко, не успеет она спрятаться и торчит на свету. Я иду, язык показываю ей: что, дура? Ничего не зрит, молчит. Увидят её мелкие птицы - беда ей!

Я спросил, как же он стал отшельником?

- Так и стал: ходил-ходил, потом остановился. Из-за Таши всё. Анцыфериха тут хитро сыграла - не допустила меня к ней после суда. "Я, говорит, всю правду знаю, и скажи мне спасибо, что в каторгу не попал, а дочери тебе не выдам". Дура, конечно. Повертелся я около неё, вижу - нет, её не обойдёшь! И - пошёл. Был в Киеве и в Сибири был, там большие деньги заработал, вернулся в свои места. Анцыфериху на железной дороге колёсами задавило, а Ташу она замуж выдала за фершала, в Курск. Я - в этот Курск, а фершал в Персию уехал, в Узун-город. Я в Царицын, а там на пароход, потом морем ехал в Узун - а Таша-то померла. Видел я этого фершала, - рыжеватый такой, красноносый, весёлый. Оказался - пьяница. "Ты, говорит, может, есть отец ей?" - "Нет, говорю, куда мне! Просто я его в Сибири видел, отца-то". Не хотелось открываться перед ним, ~ чужой человек. Ну, прошёл на Новый Афон, чуть не остался жить там - хорошее место! После вижу - нет, нехорошо! Море гремит, камни ворочает, абхазы ходят, место неровное, горы кругом, а ночи - такая чернота, будто тебя в смоле утопили. И - жара. Пришёл сюда, да вот и живу - девятый год, не зря живу. Пришёл, обстроился здесь, берёзу посадил; три года прожил - кленок посадил, потом - липу, видишь? Я, дружба, большой здесь утешитель людям, - вот приходи в воскресенье, погляди-ка, послушай!

Он почти не упоминал имени божия, - третьего слова в устах людей, подобных ему. Я спросил: много он молится?

- Нет, не шибко много, - задумчиво ответил старик, закрыв голые свои глаза. - Сначала я здорово молился; бывало, часами стою на коленках, всё крещусь. Руки у меня пилой намотаны, не устают, и спина тоже. Тыщу поклонов могу положить - не охну. А вот косточки на коленях - не терпят, ноют. Потом я вздумался: чего это я молюсь, о чём? Всё у меня есть, люди меня уважают, а я - бога беспокою. У бога - свои дела, зачем мешать ему? От него даже отводить надо людские пустяки. Он, бог, про нас заботится, а мы о нём нет! И я так думаю: господь живёт для больших людей, где у него время для меня, мелкого дурака? Теперь я - просто так: не спится ночью, выйду из пещеры, сяду тут где-нибудь да, глядя в небеса господни, думаю: "Как он там?" Это, дружба, очень приятная занятия, до того, что и сказать нельзя, дивен сон наяву! И - не устаёшь, как на молитве. Ничего я у него не прошу, да и другим не советую, а когда, вижу, надо, говорю тому, другому: бога пожалей! Вот приходи-ко, погляди, какой я полезный и ему и людям...