Максим Горький - Покойник

Юфим подробно рассказал, как он меня встретил и на что я годен,- две пары глаз молча смотрели на него, одна старуха дергала головой на тонкой черной шее, другая, послушав, предложила мне:

- Седайте, я соберу вам вечеряти...

Маленький дворик густо зарос просвирняком и розетками подорожника, посреди него - телега без колес, с черными, как головни, концами осей. Гонят стадо, на хутор медленно льется широкий поток мягких звуков; изо всех углов двора ползут серые тени и ложатся на траву, отемняя ее.

- Все помрем, ненько,- уверенно говорит Юфим, постукивая трубкой о стену, а в воротах стоит голоногая, краснощекая баба и пониженным голосом спрашивает:

- Ты идешь или нет?

- Да надо ж сначала одно дело доделать, а потом...

Мне дали краюху хлеба, горшок молока - собака встала, положила на колени мои слюнявую, старую морду и, глядя в лицо мне тусклыми зрачками, словно спрашивает:

"Вкусно?"

Точно ветер вечерний шуршит сухою травой - стелется по двору хриплый голос горбатой старухи:

- Просишь-молишься: убави, боже, горя, а оно на тебя вдвое...

Темная, как судьба, она поводит длинной шеей, змеиная голова мерно, сонно качается, и вяло падают на землю, к ногам моим, однотонные, ветхие слова:

- Те работают сколько хочут, иншие - вовсе ничего не работают, а наши - больше сил своих, и нет им награды...

Слышен тихий шепот маленькой старухи:

- Наградит матерь божия... Она всех наградит...

Минута глубокого молчания.

Полновесное, оно кажется чреватым чем-то значительным: оно внушает уверенность, что сейчас рождаются какие-то важные мысли и скоро я услышу особенные слова.

- Я тебе скажу,- пытаясь выпрямить спину, говорит старуха,- был у моего человека между многих недругов один друг, Андрием звали, и когда не стало нам силы жить там, в дедовщине, на Донце,- заторкали, загрызли люди моего, аж до слез и немоты,- то пришел до нас Андрий и говорит: "Не опускать бы тебе, Яков, рук, земля - велика и везде дана человеку. Если здесь люди злы - это они от глупости и тесноты, и ты их за то не суди, живи просто: они - свое, а ты - свое! Тихо живи, а не уступай никому ничего и тогда одолеешь всех".

- Так и мой Василь говаривал часто: они - свое, а мы - свое...

- Ну да, хорошее слово не помрет, где ни скажи его - оно летит по всей земле, как ласточка...

- Это верно,- сказал Юфим, согласно кивая головою.- Это как раз так! Так и говорится: хорошее слово - Христово, а дурное - попово...

Резко вскинув голову, старуха захрипела:

- Не попово, а - твое... Ой, Юфим, седой ты, а говоришь не думая...

Тут вступила Юфимова баба - размахивая руками, точно держа в них решето, она начала торопливо сеять крикливые слова:

- Боже ж мой! Что это за человек? Ни сказать, ни послушать, а только всё лает, как та собака на месяц...

- Ну-у! - протянул Юфим.- Вот, уж начала, эх...

На западе растут и пухнут облака, похожие на сизый дым и кровавое пламя,- кажется, что вот сейчас вся степь вспыхнет. Тихий вечерний ветер гладит ее, хлеб сонно клонится к земле, красноватые волны ходят по степи. А на востоке уже темно и наползает оттуда черная душная ночь.

Из окна хаты над моею головой струится теплый запах покойника - ноздри и седые усы собаки дрожат, глаза, жалобно мигая, косятся на окно. Юфим, глядя в небо, убеждает сам себя:

- Дождя не буде, ни...

- А у вас есть Псалтырь? - спрашиваю я.

- Чего?

- Книга, Псалтырь?

Все молчат.

Всё быстрее идет южная ночь, стирая с земли яркое, точно пыль. Хорошо бы закопаться в душистое сено и уснуть до восхода солнца.

- Мабудь, у Панка есть,- сконфуженно говорит Юфим.- У него аж с малюнкамы...

Потом они, пошептавшись, уходят со двора, а кругленькая старушка говорит мне, вздыхая:

- Пойдите, посмотрите на него, коли хочете...

Голова у нее маленькая, милая, покорно согнутая. Сложив руки на груди, старушка тихо шепчет:

- Пресвятая мати...

Покойник - строг и важен. Его густые седые брови сдвинуты над большим носом глубокой складкой, нос загнут в усы, ввалившиеся глаза прикрыты неплотно, рот тоже полуоткрыт - кажется, что человек этот упрямо думает о чем-то, думы его гневны и вот он сейчас жутко крикнет какое-то особенное, последнее свое слово.

Над головой его горит тонкая свеча, синий дымок пугливо дрожал, сея слабенький свет, и не мог согнать мертвых теней под глазами усопшего и в глубоких морщинах щек. На сером пятне сорочки двумя буграми лежат темные кисти рук; пальцы - кривые, даже и смерть не расправила их. По хате, от окна к двери, струится воздух, насыщенный запахами полыни, мяты, чебреца и тления.

Всё горячее и яснее шёпот старухи; шепчет она и сухо всхлипывает, а за окном, на черном квадрате неба, грозно мигают зарницы, когда в тесную, как гроб, хатку хлынет через окно синий свет - огонь оплывшей свечи словно прячется, улетает, седые волосы на лице умершего блестят, как рыбья чешуя, лицо сурово хмурится.

Шёпот старухи просачивается в грудь, сердцу горько и холодно, в памяти встают - не утоляя скорби - старые важные слова:

"Не рыдай мене, мати, зряща во гробе, восстану бо..."

Этот - не восстанет.

...Пришла костлявая старуха и объявила, что Псалтыря нет на хуторах, а вот есть другая книжка - не годится ли?

Другая книжка оказалась грамматикой церковнославянского языка, первые страницы ее были оторваны, и она начиналась словами: "друг", "друзи", "друже".

- Что же будет? - горестно спросила маленькая старушка, когда я сказал, что грамматика не годится покойнику. Ее детское личико обиженно задрожало, опухшие глаза еще раз налились слезами.

- Жил человек, жил,- говорила она, всхлипывая,- а честного погребения себе не выжил!

Я сказал ей, что буду читать над мужем ее все молитвы и псалмы, какие знаю, только чтоб она вышла из хаты: мне это дело не свычно, и не вспомню я всех молитв, если меня будут слушать живые.

Она не поняла меня или не поверила мне и долго толкалась в дверях, шмыгая носом, отирая рукавом маленькое изношенное лицо.

Потом - ушла.

Пылают зарницы в черном небе на краю степном, там, где степь подходит к морю; хата наливается синим туманом, безмолвно мечется в ней тьма душной ночи, цветет робкий огонек свечи - человек лежит и смотрит полуоткрытыми глазами на трепет теней, скользящих по груди его, по белым стенам и потолку.

Я искоса, сторожко поглядываю на него - ведь неизвестно, на что способен покойник? - и добросовестно читаю вполголоса:

- "Прости вся, елико ти согреших, яко человек, паче же не яко человек, но горее скота..."

Рядом с этими словами идут мысли, отрицающие их:

"Не грех труден и горек, а - праведность..."

- "...вольная моя грехи и невольная, ведомая и неведомая, яже от юности и от науки злы и яже суть от наглства и уныния..."

"Не идет всё это к тебе, брат..."

Голубые звезды сверкают в бездонной тьме небес,- кто еще - кроме меня - видит их в этот час?