Максим Горький - Пожары

- У людей, как я заметил, есть эдакое идольское пристрастие к огню. Вы тоже знаете, что высокоторжественные царские дни, именины, свадьбы и другие мотивчики человеческих праздников - исключая похороны - сохраняются иллюминациями, игрою с огнём. Также и богослужения, но тут уже и похороны надо присоединить. Мальчишки даже и летом любят жечь костры, за что следует мальчишек без пощады пороть во избежание губительных лесных пожаров. В общем скажу, что пожар - зрелище, любезное каждому, и все люди стремглав летят на огонь, подобно бабочкам ночным. Бедному приятно, когда богатый горит, и у всякого зрячего человека есть своё тяготение к огню, это известно.

- Пассажиры выметнулись на палубу и, наслаждаясь зрелищем, ведут лёгкий спор: что горит? Как будто им неизвестна очевидность - в море могут гореть только суда различных наименований; среди таких обширных вод все другие человеческие постройки невозможны, как это понятно даже и глухонемому ребёнку. Удивительно, что пассажиры не понимают простого: обилие лишних слов не может способствовать рассеянию скуки жизни.

- Ну-у, я скромно слушаю оживлённый разговор заинтересованных зрелищем, и - вдруг женский возглас:

- "Но ведь там должны быть люди!"

- Я даже усмехнулся: какое легкомыслие! Само собою понятно, что ни одно судно не может выйти в море без людей, а она только сейчас догадалась об этом. И снова кричит:

- "Их нужно спасти!"

- Начался спор: одни соглашаются - нужно, другие, поделовитее, указывают, что мы и без этого идём с опозданием. Но дама оказалась женщиной навязчивой и бойкой, - после я узнал, что она ехала из Карса в Японию, к сестре, которая была замужем при посольстве, а также по причине туберкулёза лёгких, - так, говорю, оказалась она весьма назойливой, - требует спасения погибающих людей и подбивает пассажиров послать капитану депутацию просить его о помощи горящему судну. Ей основательно возражают, что, может быть, судно китайское и люди на нём - тоже китайцы, но это нисколько не успокоило её, наоборот: истерическим визгом она довела каких-то троих до того, что они отправились просить капитана и, хотя он опирался на опоздание, доказали ему, что будто есть морской закон о подаче помощи в несчастиях, и даже пригрозили составить протокол.

- К полному торжеству забияки, капитан изменил курс, и потёпали мы по мохнатому морю, по кочкам волн, в кромешную тьму, на огонь этот. Команда, серчая, трудится, готовясь спустить шлюпки; подъехали мы близко, видим: горит дрянненькое китайское судёнышко о двух мачтах, около него ныряют две лодочки с людьми, орут люди, воют, а на горящем судне, на носу его, стоит высокий, тонкий человек; стоит и стоит. Огонь полышет совершенно серьёзно, корма уже вся в огне, мачты - как свечи, даже на кубрике хлещет пламя, а человечек этот точно часовой - недвижим. Видно его очень прозрачно.

- Наша команда приняла людей из лодки, - было их семь человек, из другой лодки трое, от преждевременного страха, бросились в воду, все утонули. Спасённые объявили, что на судне остался хозяин их и желает погибнуть вместе с имуществом. Матросы наши очень звали его: "Прыгай, чёрт, в воду!" Но - ведь не арканом же его тащить? Возиться с его упрямством было некогда, капитан пронзительно свистит. В самые те минуты, когда огонь охватил носовую часть судна, видел я очень прозрачно, как этот азиат запрыгал, вдруг весь вспыхнул огнём, схватился за голову руками и нырнул в огнище, словно в омут.

- Но суть случая, конечно, не в поведении китайца, народ этот совершенно равнодушен к себе по причине своей многочисленности и тесноты населения; они даже до того дошли, что в случаях особо заметного избытка людей жеребий бросают: кому умирать? И жеребьёвые умирают вполне честно. Когда же у них в семье родится вторая девочка, так её швыряют в реку; больше одной девицы на семью не выносят они.

- Но суть, говорю, не в них, а в поведении чахоточной этой дамы, кричит она капитану, почему он не приказал погасить огонь на судне? Он ей внушает:

- "Сударыня, я не пожарный!"

- А она кричит:

- "Но ведь погиб человек!"

Ей объясняют, что это очень обыкновенный случай даже и на суше, а она - своё:

- "Знаете ли вы, что такое человек?"

- Конечно, - все насмешливо улыбаются.

- А они, как собачка комнатная, прыгает на всех и верещит:

- "Человек, человек..."

- Зрители, обижаясь, отходят от неё, тут она - к борту и плакать. Подошёл к ней один сановник, так сказать - вельможа, - забыл я имя его! - и внушительно предложил успокоиться:

- "Сделано, - сказал, - всё, что можно было сделать..."

- Но она с ним обошлась невежливо. Тогда я говорю ей совершенно почтительно:

- "Сударыня, позвольте предложить вам валерьяновых капель..."

- Она, не глядя на меня, шепчет:

- "О, идиоты..."

- Признаюсь, что, несмотря на мою скромность, это обидело меня. Но всё же как можно деликатнее говорю:

- "Сударыня, скандал, вызванный благородством вашего сердца, возмущает и моё..."

- Но и деликатность мою отвергла она, - кричит стремительно прямо в нос мне:

- "Уйдите прочь..."

- Ну, тут я, разумеется, отошёл, великодушно оставив пред нею рюмку с эфирно-валериановыми каплями. Встал в сторонку, слушаю, как она сморкается, хлюпает. Стою и чувствую: есть что-то очень обидное для меня в этих слезах о неизвестном китайце. Не может же быть, чтобы она всегда искренно плакала обо всех погибающих на её глазах от разных причин. В Сингапуре сотни индейцев от голода издыхали, - никто из наших пассажиров слёз не проливал. Положим, это - чужой народ, но однако на моих глазах десятки наших, русских, матросов, портовых рабочих и других людей рвало, ломало, давило при полном равнодушии пассажиров, если не считать страха и содрогания нервов, от непривычки видеть обильную кровь.

- Думал я, думал по поводу этого случая с женщиной, неприятно много думал, но так ничего и не решил...

Винокуров подёргал свои усы, прислушался, потом сердито сказал:

- Подозреваю в этом поступке бесполезность.

Ночь. В мутно-синем небе тусклые звёзды. Обломок луны куда-то исчез. Низенькая, тощая ель, недалеко от нас, потемнев, стала похожа на монаха.

Саша Винокуров предлагает идти в сторожку лесника и там подождать до рассвета, когда проснутся перепела. Идём. Тяжело шагая по мокрой траве, он внятно говорит:

- Когда очень горячо - не разберёшь: солоно ли?